Владислав Крапивин - Кораблики, или Помоги мне в пути
— Газету — дарю. На память о счастливой вашей встрече. И желаю благополучия… — Он козырнул и рысцой двинулся к вертолету.
Вертолет взлетел. За ним другой.
Петька, шмыгая носом, сказал совсем по-младенчески:
— Пит, а ты правда живой? А?..
«Розалина»
Мы отвезли Сивку к отцу Венедикту и сразу собрались домой — в Усадебный переулок, к Эдде Андриановне. Отец Венедикт нас не удерживал, понимал, что хотим остаться вдвоем. Он только в точности моим жестом взлохматил Петьке макушку и сказал шепотом Деда Мороза, который притворяется строгим:
— Больше не бегай, путешественник. А то… — И насупил косматые брови.
Петька улыбался виновато и счастливо. И прятал лицо за Кысом, которого не спускал с рук…
Эдда Андриановна приняла нас со сдержанным умилением. Промокнула платочком глаза, когда узнала, что Петька — мой потерянный и нашедшийся сын. Заявила, что будет звать его, в отличие от меня, Маленьким Пьером. То есть Пети-Пьером. Затем она приготовила для замурзанного Пети-Пьера ванну (которая, кстати, в этом старом доме была вполне современная). Кинула в прачечный комбайн Петькину пропыленную одежду…
Потом она кормила меня и отмытого, отмякшего Петуха творожной запеканкой с земляникой, а Кыса — специальными консервами «Мяу-шмяк», которые заказала в ближайшем магазинчике. («Какое милое животное!.. У нас с Валентином Модестовичем когда-то был такой же славный кот, только белый. Все понимал, как человек…»)
Кыс раздулся и, задрав лапы, уснул на столе рядом со звездным глобусом из меди.
Мы с Петькой весь оставшийся день провели в этой старинной комнате, сидя рядышком на диване. Рассказывали друг другу все, что с нами случилось. Иногда говорили бурно, торопливо, перебивая друг друга. Иногда надолго замолкали. И тогда слышно было, как в своей комнате Эдда Андриановна густым контральто поет:
Цветы осенние, последние цветы,
Я их принес тебе на память и прощанье…
— Мне здесь нравится, — сказал Петька, приткнувшись к моему боку. — Давай здесь жить всегда. Если Эдда Андриановна не прогонит.
— Давай… А обратно в Византийск не хочешь?
— Не знаю… Нет. Что там делать?
Наконец мы улеглись. Я — на широком плюшевом диване. Петька — на дачной раскладной кровати, которую отыскала в чулане заботливая наша хозяйка.
Небо за окнами было светлым, лунным, но сама луна к нам не заглядывала, светила с другой стороны.
По Петькиному дыханию я угадывал, что он не спит. Кровать скрипела. Потом Петька опять забрался ко мне на диван.
— Пит… Я еще не все сказал. Ну, про то, почему убежал сюда…
— Почему, Петушок?
— Я… не верил, что ты погиб. То есть не совсем верил. И загадал…
— Что?
— Если увижу, что в Корабельной церкви сохранился мой… наш кораблик, значит, ты живой. Пришел туда — и кораблик там… Я три дня ходил счастливый… А потом такая мысль: если ты живой, то вернуться-то все равно не сможешь. Остался где-нибудь там… в межпространственном вакууме. И… еще хуже сделалось, чем раньше…
Я уложил его рядом и ощутил, какой он весь натянутый, напрягшийся, будто новой беды боится.
— Видишь, я вернулся. Дон и Рухадзе… остались. А мне повезло. Спи, Петух, ночь уже…
— Пит, я боюсь…
— Чего?
— Проснусь — а тебя нет!
— Куда я денусь, такой большущий? Ладно, держи меня за руку, не отпускай…
— Пит… Завтра давай сходим в Корабельную церковь, посмотрим кораблик…
— Обязательно…
И утром пошли мы в Корабельную церковь.
Двери были открыты, а внутри — никого. В боковой нише перед образом Богоматери с Младенцем светила желтая лампадка. Я понял сразу, что на иконе тот самый нимб из потемневшей узорчатой латуни.
Мастер хорошо написал икону. Лицо Марии было ласковым и со скрытой тревогой во взгляде, которым она смотрела на Сына. Мальчик же отвечал понимающим взглядом: «Не бойся. Что бы ни случилось, мама, я к тебе все равно вернусь…»
Кораблик из почерневшей сосновой коры с мачтами-лучинками, с парусами из серого от старости батиста стоял перед иконой чуть сбоку, и увеличенная тень его темнела на боковой стенке ниши…
А еще много-много корабликов — деревянных, бумажных, пластмассовых и всяких других — стояли на полках, прибитых ниже углубления. И просто на полу они стояли. Там в каменных плитах был сделан желоб шириной сантиметров тридцать. По нему с еле слышным журчанием бежал очень прозрачный ручей.
Петька сел на корточки, обмакнул руку. Коснулся мокрой ладони губами.
Бесшумно подошел молодой чернобородый священник. Чуть улыбнулся, сказал тихонько:
— Здравствуйте. Христос с вами…
Стал брать с полки кораблик за корабликом и опускать в ручей. Кораблики уплывали в маленький черный туннель у пола.
Священник опять посмотрел на нас:
— Надо освободить место. Скоро пойдут дети с новыми корабликами. Те, кто собирается плыть на «Розалине».
Петька еще раз макнул руку и вдруг спросил:
— Вы думаете, будет все по-хорошему? Эта операция «Розалина». Без обмана?
— Надо надеяться. На все воля Божья…
Петька спросил опять негромко, без вызова, даже с жалобой какой-то:
— На все-все воля Божья, да? — Дальше был молчаливый, но понятный вопрос.
Священник посмотрел внимательнее. Потом отвернулся, опустил очередной кораблик. И, глядя ему вслед, сказал:
— Разве не исполнилось то, чего ты желал? О чем просил в душе…
— У меня исполнилось… А у других… Разве они просили хуже?..
— В конце концов каждый получит то, что заслужил. Просто путь сложен и далек…
Я взял Петьку за плечо, слегка надавил. А священнику сказал:
— Извините мальчика. Он столько всего испытал недавно…
— Я знаю, я догадался, кто вы. Отец Венедикт мне вчера говорил о вас…
Петька виновато крутнул головой, потом спросил примирительно:
— Значит, вы знаете, что вон тот кораблик у иконы — наш?
— Знаю, конечно… Он-то всегда останется здесь… А эти пусть плывут, ищут свою дорогу. Помоги, мальчик, отпускать их в путь.
И Петька стал помогать священнику отправлять суденышки. Я тоже.
Когда полки опустели, мы попрощались со священником (звали его отец Федор) и ушли из церкви.
Петька тихо, но настойчиво потребовал:
— Теперь пойдем туда. Нынче-то уж можно там оставить бумажный кораблик.
