Роджер Желязны - Создания света, создания тьмы. Остров мертвых. Этот бессмертный
Я медленно встал:
— Данго…
— Они грызут мои ноги! — воскликнул он.
— Извини, мне очень жаль, — проронил я, опуская пистолет и едва не выронив его.
— Почему он не оставил меня в мертвых?
— Потому что ты когда-то был моим другом, а потом врагом. Ты хорошо знал меня.
— Из-за тебя? — Дерево затряслось, словно стараясь дотянуться до меня. Он принялся проклинать меня, а я стоял и слушал, пока кровь смешивалась с дождем и впитывалась в землю. Когда-то мы были партнерами по одному предприятию, и он попытался обмануть меня. Я обвинил его, он был исключен из доли и пытался прикончить меня. Затем я засадил его в больницу, там, на Земле, и он погиб в автомобильной катастрофе через неделю после выхода из больницы. Он бы меня убил, если бы добрался до меня с ножом, но я не предоставил ему такой возможности. В каком-то смысле можно сказать, что я помог его несчастью, когда дело дошло до аварии. Я знал, что он не успокоится, пока не пригвоздит меня или пока сам не умрет, а мне дырявиться совсем не хотелось.
В направленном свете лицо казалось страшным, мертвенно-бледным. Кожа цвета мухомора и глаза злого кота. Зубы, казалось, были выбиты, что и в самом деле соответствовало действительности. На щеке гноилась рана. Затылок его был соединен с деревом, плечи уходили в ствол, и две большие ветви могли скрывать внутри руки. Начиная от пояса и ниже он был деревом.
— Кто это сделал? — спросил я.
— Этот зеленый подонок. Пейанец, — зло буркнул он. — Я вдруг оказался здесь. Ничего не понимал. Была авария…
— Я его достану, — угрожающе процедил я. — Я его убью! Потом я вытащу тебя…
— Нет! Не уходи!
— Но я должен, Данго.
— Ты не понимаешь, что это такое. Я не могу ждать… пожалуйста…
— Всего несколько дней.
— … и выиграть может он. Тогда я здесь навсегда… Боже! Как больно! Фрэнк, я раскаиваюсь, что старался обмануть тебя, честное слово… Поверь мне!
Я посмотрел вниз, на землю, и наверх, на огонь.
Подняв пистолет, тряхнул им и опустил.
— Я больше не могу тебя убить, — проронил я.
Он закусил губу, и кровь побежала вниз по подбородку в бороду, и в глазах его показались слезы. Я старался не встречаться с ним взглядом.
Спотыкаясь, я отступил и что-то принялся бормотать по-пейански. И только тогда я понял вдруг, что рядом находится энерговвод. Внезапно я почувствовал его. И я стал расти все выше и выше, а Фрэнсис Сандау становился все меньше, и стоило мне пожать плечами, как раздавался раскат грома. Когда я поднял левую руку, громы взревели. Когда я опустил ее к плечу, вспышка ослепила меня, и от потрясения волосы встали дыбом у меня на голове.
Я снова был один. Лишь пахло озоном и дымом. Я находился перед обуглившимися, раздробленными в щепы остатками того, что было Данго Ножом. Даже блуждающий огонь пропал. Порывами налетал дождь и скоро прибил запахи.
Пошатываясь, я направился туда, откуда пришел. Ботинки хлюпали, одежда была мокрее воды.
Не помню, где и когда я заснул.
Вероятно, из всех свойств и способностей человека именно сон в наибольшей степени помогает ему сохранить здравый рассудок. Сон — это скобки, в которые заключается каждый день. Если вы сегодня сделали что-то глупое, что-то неприятное, то стоит кому-то напомнить вам об этом — и вы начинаете злиться. Это сегодня. Но если это произошло вчера, то вы, вполне возможно, только кивнете или усмехнетесь, вот и все. Через нематериальность сна вы уже перебрались на другой остров Времени. Как много можно сделать во сне и как много можно вспомнить за один раз? Много — так кажется лишь на первый взгляд. На самом деле — лишь небольшую часть того, что спрятано в закромах вашего мозга. И чем дальше, тем запас ваш обширнее. Поэтому стоит мне проснуться, как на помощь мне приходит множество вещей, и они помогают удалить боль в каком-то отдельном воспоминании. Может показаться, что это черствость. Это не так. Это вовсе не означает, что я живу, не болея за все, что прошло, не жалея и не чувствуя своей вины. Просто за века у меня выработался мозговой рефлекс. После всякого эмоционального потрясения я сплю. Проснувшись, я чувствую, как заполняют меня мысли о вчерашнем дне. Немного погодя стервятник-память сужает круги, опускаясь ниже и ниже к причине боли. И он расчленяет ее, пожирает, и прошлое стоит рядом, как свидетель. Кажется, это называется взглядом со стороны. Многие люди умирали на моих глазах, разными способами. Равнодушным я никогда не оставался. Но сон дает памяти возможность завести двигатель, и на следующий день моя голова снова полностью моя. Потому что кроме смерти есть еще и жизнь, и многие цвета радости, печали, любви, ненависти, умиротворения, удовольствия.
Ее я нашел однажды утром в горах, в дальних горах, и губы ее уже стали синими, а пальцы она едва не отморозила. Одета она была лишь в одно полосатое трико, и лежала свернувшись в клубок у маленького кустика. Я завернул ее в куртку и оставил на той же скале все мешки с образцами и инструментами и даже не вернулся за ними потом. Она бредила, и, кажется, я расслышал имя «Ноэль», произнесенное ею несколько раз, пока я тащил ее к машине. На теле ее было несколько серьезных ушибов и много мелких порезов, ссадин и синяков. Я отвез ее в больницу, где ей помогли и оставили на ночь. На следующий день я пришел ее навестить и узнал, что она отказалась назвать себя. Она не могла также заплатить за лечение. Поэтому я уплатил по счету и поинтересовался, что она думает делать дальше. Этого она тоже не знала. Я предложил ей остановиться в коттедже, который снимал, и она согласилась. Всю первую неделю у меня было такое впечатление, будто в доме поселилось привидение. Она постоянно хранила молчание, если только ее о чем-нибудь не спрашивали. Она готовила для меня еду, убирала в доме, а все остальное время проводила, запершись в своей комнате. Во вторую неделю она услышала, как я играю на мандолине — я первый раз за многие годы взял в руки инструмент, — она вышла из своей комнаты, присела напротив меня в гостиной и стала слушать. Поэтому я продолжал играть еще целый час, хотя и не намеревался сначала делать этого, потому что впервые за все это время она проявила какую-то реакцию. Когда я опустил мандолину, она спросила, можно ли ей поиграть. Я не возражал. Она подошла ко мне, взяла инструмент, склонилась над ним и начала играть. Конечно, она была далеко не виртуоз, впрочем, как и я сам. Я послушал, потом принес ей кофе, пожелал спокойной ночи, и все. Но на следующий день это был уже другой человек. Она причесала и слегка подрезала свои темные волосы. И припухлость под ее глазами тоже уменьшилась. За завтраком мы разговаривали с ней о чем угодно: о погоде, последних новостях, о моей работе с минералами, о музыке, об антиквариате и даже экзотических раках и тропических рыбках. Обо всем, кроме нее самой. После этого мы начали ходить вместе — в ресторан, театр, на пляж — куда угодно, только не в горы. Так прошло четыре месяца. Я вдруг понял, что, должно быть, полюбил ее. Конечно, я ничего не сказал, но она не могла не заметить. Но, проклятье, я ничего о ней не знал и чувствовал неловкость. Может, у нее где-то муж и шестеро детей. Она попросила пойти с ней на танцы. Мы пошли и танцевали на террасе под звездами до самого закрытия, до четырех утра. Когда я проснулся около полудня, ее уже не было. На столе в кухне лежала записка. В ней говорилось:
