Александр Беляев - Человек-амфибия
Штирнер ходил по залу большими шагами, нервно ломая пальцы.
— Так!.. Вот так!.. Крушить! Ломать!.. Так я хочу!.. Я один в мире, и мир — моя собственность!.. Теперь хорошо… Довольно, Эльза… Отдохни!..
Эльза в изнеможении опустила руки, тяжело дыша. Она почти теряла сознание от сверхъестественного напряжения.
Штирнер взял ее под руку, провел в зимний сад и усадил:
— Отдохни здесь. У тебя даже лоб влажный…
Он вытер ей носовым платком лоб и поправил спустившиеся пряди волос.
— Что пишет Эмма? Ты давно получала от нее письма?
Эльза несколько оживилась:
— Да, забыла тебе сказать. Вчера я получила от нее большое письмо.
— Как ее здоровье?
— Лучше. Но врачи говорят, что ей нужно еще пробыть на юге месяца два. Ребенок тоже здоров.
— Чтобы сообщить это, ей потребовалось большое письмо?
— Она много пишет о муже. Она жалуется, что у Зауера стал портиться характер. Он сделался мрачен, раздражителен. Он уже не так внимателен к ней. Эмма боится, что его любовь к ней начинает охладевать…
Штирнер с тревожным любопытством выслушал это сообщение Эльзы. Казалось, любовь Зауера к Эмме интересует его больше, чем любовь Эльзы к нему самому. Штирнер задумался, нахмурился и тихо прошептал:
— Не может быть!.. Неужели я ошибся в расчетах? Огромное расстояние… Но ведь это ошибка… Нет! Не может быть!.. Надо проверить…
Он вдруг быстро встал и, не обращая на Эльзу никакого внимания, не простившись с нею, быстро вышел из зимнего сада.
— Людвиг, куда же ты? Людвиг! Людвиг!..
В большом зале замирали удаляющиеся шаги.
Эльза опустила голову и задумчиво смотрела на рыбок, плавающих в аквариуме. Беззвучно двигались они в зеленом стеклянном кубе, помахивая мягкими хвостиками и открывая рты. Маленькие пузырьки, блестящие, как капли ртути, всплывали на поверхность.
— Опять одна!..
VIII. ПАНИЧЕСКАЯ ЗОНА
Прокурор посетил лично Кранца в его «самовольном» заключении, желая узнать подробности неудавшегося налета на Штирнера.
— Послушайте, Кранц, — начал прокурор вкрадчиво, — вы всегда были образцовым служащим. Скажите мне, что произошло у Штирнера и почему вы подвергли себя одиночному заключению.
Кранц стоял навытяжку, руки по швам, но не поддавался на увещания.
— Преступник, оттого и сижу. А в чем мое преступление, сказать не могу. Отказаться от дачи показаний — мое право. Можете судить!
— Но как же вас судить, если мы не знаем вашего преступления?
— А мне какое дело? Буду сидеть в предварительном заключении, пока не узнаете. Если Кранц сказал «нет», значит, нет. Дело кончено, не будем говорить. Но я, заключенный, имею жалобу на тюремный режим.
— В чем дело, Кранц? — заинтересовался прокурор.
— Безобразие! Подали к обеду борщ. Зачерпнул я ложкой и выловил кусок мяса граммов на двести. А поверх борща — жирок. Если этакими борщами в тюрьмах начнут кормить, то и честные люди станут разбойниками. Непорядок! Я вам заявляю категорически, господин прокурор: если только пищу не ухудшат, я объявляю голодовку, так и знайте! Или такое, например, здесь водится: конвойные провожают преступников из одиночных камер в уборную, расположенную в конце коридора, вместо того чтобы ставить парашу. Разве это порядок? Им, может быть, параши выносить лень, а я из-за этого сбежать захочу, а меня при попытке к бегству… того… Прошу принять меры к неуклонному выполнению тюремных правил внутреннего распорядка!
Прокурор даже рот приоткрыл от удивления.
Правда, куску мяса в двести граммов и жирку в борще он не удивился: прокурор хорошо знал, что другие заключенные не вылавливают кусков мяса из жидкой, вонючей похлебки. Но требование об ухудшении пищи! Таких требований еще никогда не приходилось выслушивать прокурору.
«Бедняга, — подумал прокурор, — у него совсем мозги набекрень после визита к Штирнеру!» И, желая быть как можно мягче, прокурор заговорил:
— Я вас очень прошу, Кранц, скажите мне обо всем, как старшему товарищу. Ведь мы так много работали вместе… Ну дайте хоть какое-нибудь показание!
— Дать вам показание? Вот вы чего захотели! Если преступники будут давать показания, то что останется делать нам, сыщикам? По миру идти? Вы хотите оставить нас безработными? Нет-с, я не сделаю подлости против своих товарищей! Пусть они раскроют мое преступление и получат награду!
Прокурор был ошеломлен этой неожиданной логикой и огорчен неудачей.
Кранц заметил это. Казалось, ему стало жалко прокурора. Кранц порылся в карманах, извлек оттуда мелкую серебряную монету и протянул ее прокурору, как нищему:
— Вот все, что могу вам дать!
Прокурор машинально протянул руку, взял монету и с недоумением смотрел на нее.
— Приобщите к вещественным доказательствам. Деньги, полученные преступным путем…
Это была монета, полученная Кранцем от Штирнера «на чай».
Прокурор молча удалился, вертя меж пальцами вещественное доказательство.
«Какого ценного работника мы потеряли! — думал он. — И все Штирнер! Неужели нам не удастся покончить с ним?»
Когда члены комитета, с нетерпением ожидавшие прокурора, спросили его, чем кончился его визит к Кранцу, прокурор только рукой махнул и безнадежно опустился в кресло.
— Что же делать? Неужели Штирнер непобедим? — спросил министр внутренних дел.
Поднялся начальник военного округа, которого называли «железный генерал», — сухой, бодрый старик с щетинистыми фельдфебельскими усами.
— Что делать? — начал он неожиданно громким и молодым для его лет голосом. — Я вам скажу, что делать. Объявить Штирнеру настоящую войну. Простите мне, старику, господин министр, но у вас, штатских, должно быть, нервы слишком слабы. Послали пару полицейских, они проворонили дело, и вы уже говорите о непобедимости какого-то проходимца, едва ли даже нюхавшего порох. Вот что надо делать — И «железный генерал» начал кричать, как будто он уже командовал на поле сражения миллионной армией: — Объявить в городе осадное положение. Оцепить дом Эльзы Глюк сплошным кольцом линейных войск и идти на приступ. Да, на приступ! На всякий случай подвезти артиллерию. И если — чего я не допускаю — пехотная атака почему-либо не удастся, смести с лица земли дом. Картечи и гранаты еще никому заговаривать не удавалось. Вот что надо делать, а не паникерствовать!
Энергичная речь «железного генерала» внесла струю бодрости и оживления.
Против проекта генерала раздавались отдельные голоса, но и они возражали не по существу самого проекта.
