Александр Заревин - Одинокие боги Вселенной
Ноябрь, особенно ставропольский, славен своей переменчивостью: утренний снег к вечеру может смениться дождем или наоборот. Так и было в тот день, 29 ноября 1987 года. Люда сама отвозила, а вечером забирала Иринку из садика. Он располагался в Юго-Западном районе, то есть довольно далеко от дома. К вечеру резко похолодало. Прощаясь на работе с Людмилой, я скорее для профилактики, нежели серьезно, напутствовал ее, чтобы сегодня ехала поосторожней. И мы расстались: она поехала за Иринкой, я пошел домой, чтобы к их приезду разогреть еду.
Через час я начал беспокоиться. Еще через час поднялся к Мишке, поделился с ним беспокойством. Я уже не находил места, а Мишка, сев за телефон (как он догадался?) и позвонив в ГАИ, вдруг подошел ко мне с изменившимся лицом и сказал:
— Они попали в аварию, Юра.
— Живы? — только и удалось мне спросить, потому что внутри у меня как будто что-то оборвалось, ноги ослабли, глаза наполнились слезами, руки дрожали.
— Не знаю, — соврал Мишка. — Их отвезли в реанимацию, в четвертую больницу.
В голове у меня, как испорченная пластинка, крутились слова: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!..», и, видимо, я повторял их вслух. Мишка встряхнул меня за плечи:
— Возьми себя в руки, Юрка!
Легко сказать: «Возьми себя в руки», — я уже представлял залитое кровью лицо Людмилы, а еще больнее — Иринки, и руки отказывались мне повиноваться. Болело горло где-то в области гланд, ноги не держали, в кончиках пальцев правой руки покалывало, как будто я их отсидел. Тетя Вера накапала что-то в стакан и предложила мне выпить. Я машинально подчинился. Наконец Мишка побежал в гараж за машиной. Тетя Вера, видя мое состояние, достала какие-то таблетки, дала одну и велела положить под язык. Таблетка была маленький, но с очень резким вкусом. Я глотнул, и тут же заболела голова, словно меня стукнули по башке чем-то тяжелым.
Мы приехали в больницу, и в приемном покое дежурная медсестра, сверившись с записями, коротко сказала:
— В морг идите… Там они.
После этих слов я почувствовал в груди нарастающую боль. Свет вокруг стал меркнуть, ноги подогнулись. Не хватало воздуха.
— Душно у вас, — успел сказать я, и в это время свет померк окончательно.
Очнулся я лежащим на скамье. В груди ощущалась боль, не так чтобы очень уж сильная, но чувствительная Мишка стоял рядом и обмахивал меня газетой; сестры не было.
— Обморок, наверное, — виноватым голосом сказал я Мишке. — Я чуть-чуть полежу еще, а то вот здесь больно, — и, приложив руку к груди, почувствовал, что одежда на мне расстегнута.
— Лежи, лежи, — сказал Мишка. — Сейчас дежурный врач придет.
Вскоре послышались шаги и в помещение вошел парень моих лет в белом халате. Его сопровождала дежурная медсестра, посылавшая нас в морг.
— Что случилось? — спросил врач, беря стул и садясь рядом.
— Обморок, наверное, — ответил я, не отнимая от груди руку.
— Позвольте, — сказал врач, убирая ее. — Я вас послушаю, — и приложил к груди фонендоскоп.
Некоторое время он слушал мое сердце, затем, оторвавшись, негромко распорядился, обращаясь к медсестре:
— Позвоните в реанимационное, пусть пришлют сестру с кардиографом.
Одним словом, кардиограмма показала, что у меня случился инфаркт, причем довольно обширный, и меня, запретив шевелиться, переложили на каталку и отвезли в реанимационное отделение. Три дня я пролежал там, находясь в полузабытьи (мне вводили наркотик), затем перевели в палату, а чтобы я не рвался на похороны, всю одежду увез с собой Мишка. В больнице меня продержали в общей сложности тридцать дней.
Людмилу и Иринку похоронили родители жены в станице Новотроицкой, я ни жену, ни дочку мертвыми не видел, только на фотографиях. Но Мишка, который забирал тела из морга, сказал, что так даже лучше, иначе не миновать мне еще одного инфаркта. За время моего лечения отчаяние переросло в хроническую печаль, осложнившуюся приступами стенокардии. Дома я оказался в канун Нового года и куда бы ни ткнулся — все напоминало мне о жене и дочке. По ночам я плакал в подушку — это приносило некоторое облегчение. Я и в больнице плакал, но присутствие соседей по палате стесняло меня. Мишка притащил елку, однако, подумав, я отказался: елку мы ставили в основном для Иринки. И сейчас в одиночку наряжать ее только для себя показалось мне кощунством. Встречали Новый год у Мишки. Когда уселись за стол, он спросил:
— Ты андроповку будешь пить или горбачевку?
— А что, новая, водка появилась?
— Не то чтобы новая… Сейчас чай называют горбачевкой. Тебе, короче, пить можно?
— Ну, в больнице мне врачи говорили, что лучше 100 граммов, чем сигарета, на что я обычно отвечал, что два килограмма в день я не осилю. Можно.
— Ты ничего не слышал о профессоре Козыреве? — завел разговор Мишка, когда мы проводили старый год.
— Нет, а что? — поинтересовался я.
— По-моему, он единственный человек, который всерьез занимался изучением времени. Ну, это тот астроном, который открыл вулканическую деятельность на Луне еще в пятидесятых годах. Об этом хоть слышал?
— Об этом слышал, ну и что?
— А то. Попался мне в руки журнальчик один, «Уральский следопыт», а там статья «Маятник Вселенной», кажется. Что-то этот профессор изобрел, за что на него апологеты науки ополчились. Статья туманная, сам понимаешь, писал ее не специалист, но я так понял, что что-то там со временем связано. Приборчик он какой-то к телескопу приделывал, потому этот самый вулкан на Луне и обнаружил. Я для интересу сам проверял: набирал в ванну воды, открывал пробку, так если не вмешиваться, воронка образуется с водоворотом против часовой стрелки.
— Ну и что?
— А то. У дурмашины вихрь в какую сторону закручивается?
Я подумал, вспоминая.
— Кажется, против часовой.
— А если переделать, чтобы по часовой? Что будет?
— Надо посчитать на компьютере. И что, этот Козырев, где он сейчас?
— К сожалению, скончался в семидесятых.
— Жаль.
— Слушай, Юрка, ты бы занялся дурмашиной, все меньше о Людмиле думать будешь. Правда, займись, а? Я тебе по мере сил… Скоро вообще диплом получу, младшим научным возьмешь? Чему-то и меня научат, в конце концов.
Глава 2
ЕСЛИ ДОЛГО МУЧИТЬСЯ…
Связано с вращением… Да. С гравитацией проще, нагляднее как-то. Чем больше масса космического тела, тем более искривленным вокруг него является пространство. Есть даже гравитационная постоянная. Весы есть, наконец… А время? За всю историю человечество изобрело лишь часы. Одни часы, будильник вон, и все. Все… Что же такое — время? Эйнштейн и тот на времени зубы сломал, решил в конце концов плюнуть, сказал, что мы существуем в пространстве-времени, и понимай это как хочешь. Ни что такое пространство (а правда, что?), ни что такое время — точного определения не существует. Они есть, и точка.
