Владислав Крапивин - Голубятня на желтой поляне
— А Шишкин-то здесь при чём? — напомнил я.
Ерёма с досадой лязгнул пол курткой дверцами живота и сообщил, что Шишкин познакомился с ведьмами, когда искал на свалке какие-то детали. Он был вежливый, образованный и ведьмам понравился.
Юрка сказал, что у Ерёмы явный сдвиг в мозгах: помехи и электромагнитный бред, старухи какие-то, бочки, луна…
— Не веришь, сам сходи на свалку и посмотри, — разозлился Ерёма. — Лучше всего ночью. Сейчас как раз полнолуние.
— А мы все вместе сходим, — хитро сказал Глеб. — Верно, ребята? Повстречаем бабушек, выспросим рецептик. Мы тоже вежливые и образованные. Не хуже Шишкина…
Мы с Янкой завопили, что ура, конечно, так и сделаем. Юрка хмыкнул. А Глеб задумчиво произнёс:
— Только обдерутся ребята среди ржавого железа, исцарапаются. Заразу какую-нибудь подхватят… Вот это будет вред! Имей в виду, Ерёма, из-за тебя.
Ерёма сложил на груди руки и упрямо сказал:
— Пусть. Это меньший вред, чем делать искорку.
— Да кто тебе сказал, что мы будем её делать? — воскликнул Глеб и подмигнул мне. — Нам просто хочется узнать, что за рецепт. Любопытно, вот и всё! Верно, ребята?
Мы дружно закивали. Даже Юрка.
— У меня такое свойство характера, — объяснил Глеб. — Болезненное любопытство. Если что-то мне начали рассказывать, а до конца не объяснили, начинаются головные боли и бессонница.
Мы с Янкой в один голос заявили, что у нас от любопытства такие же страдания.
— Плюс расстройство желудка, — добавил Юрка то ли про себя, то ли про нас.
— Видишь, Ерёма, сколько людей будут мучиться! — закончил Глеб. — Снова получается, что из-за тебя вред. Как ни поверни…
— Врёте вы всё, — уныло сказал Ерёма.
Мы заорали, что не врём, а Ерёма нас бессовестно мучит.
— Чёрт с вами, — сказал Ерёма и встал. — Я скажу… Нет, я говорить не буду ни словечка, я лучше на машинке настучу. А потом, если что не так, я не отвечаю…
Мы ему наперебой поклялись, что всю ответственность берём на себя. Ерёма сердито проковылял к машинке, заправил в неё лист и застукал по клавишам. Мы стали заглядывать через плечо, но он пригрозил:
— Будете соваться, не стану печатать.
Стукал он минут пять, мы прямо извелись. Наконец он отошёл от машинки. Мы кинулись к листу. На бумаге была какая-то дребедень:
трик Ап Лик РОВин Адавзя
ть четыреил ипять
Пат ом…
И так далее. Несколько строчек.
— Бедный Ерёма, — сказал Юрка.
Но Глеб выдернул лист из машинки, поднёс к очкам.
— Постойте, постойте… Дайте-ка, я… Тут нужна небольшая редактура.
Он опять вставил бумагу и начал быстро печатать пониже загадочных Ерёминых строчек. И через минуту мы прочитали:
Три капли крови надо взять,
Четыре или пять.
Потом с движеньем их смешать,
С полётом их смешать.
Надёжной прочности туда
Добавить хорошо —
И кровь исчезнет без следа,
И в пузырьке у вас тогда
Заблещет порошок.
Его, дождавшись заката дня,
Зажги ты от праздничного огня.
У искр улетающих жизнь коротка.
Останется только одна на века.
— М-да, — сказал Глеб. — Не очень вразумительно. И с точки зрения поэзии, прямо скажем, на троечку.
— Поэзия — это фиг с ней, — вмешался Юрка. — Ведьмы сочиняли, а не Пушкин. А как тут разобраться: с каким полётом смешивать? А может, с помётом?.. Ерёма!
— Что знал, то написал, — буркнул Ерёма. — Технологию не знаю. Шишкин делал.
— Ты будто не хочешь, чтобы у твоего Васьки живая искорка была, — с досадой сказал Янка.
Ерёма топнул валенком так, что подскочила машинка.
— Я же не имею пр-рава! От этого вред будет! Всем! Порошок же надо на крови замешивать!
— Подумаешь, вред, — хмыкнул Юрка. — Тут по одной капельке надо. Всё равно что для анализа, из пальца.
— Это не для анализа, — глухо сказал Ерёма. — Для колдовства. Эти капельки человеческую жизнь сокращают. Доказано.
Мы помолчали. Переглянулись. Янка тихо спросил:
— Намного сокращают?
— Не знаю… — отозвался Ерёма. — Наверно, не намного. Капелька — на капельку. Но всё равно…
Мы опять посмотрели друг на друга. Глеб, Янка, Юрка, я… И, видимо, каждый подумал, как я: «Ну что одна капелька?..» Наша жизнь вся была впереди, до глубокой старости.
Янка погладил Ерёмино плечо и сказал:
— Зато будет живой Васька. А от этого у нас будет радость. Она сильнее вреда. Вред капельный, а радость большая.
— И радость продлевает человеческую жизнь, — добавил я.
— Это доказано, — подтвердил Глеб.
А Юрка сказал:
— Так что давай уж, Ерёма, раскалывайся до конца. Ради Васьки.
Ерёма поскрежетал, внутри у него потрещало, будто помехи в телевизоре. Мы ждали.
— Ну ладно, сказал он. — Только я ни при чём… Это должен быть металлический порошок. Мелкие опилки. Если «движение» — надо наскрести их от какого-нибудь колеса…
— Хоть от нашего? — спросил я. — От вагонного?
— Вполне, — согласился Ерёма.
— Значит… если «полёт», надо что? От самолёта опилки? — воскликнул Янка.
— Выходит, так, — согласился Ерёма.
— Где же самолёт-то взять? — озабоченно сказал Глеб.
— Да в парке, — вспомнил Юрка.
В самом деле! В городском парке стоял на площадке четырёхмоторный лайнер прошлого века. В нём был теперь маленький детский кинотеатр. Долго ли забраться под крыло да наточить опилок с дюралевой заклёпки?..
— А вот что такое прочная надежность? — недовольно поинтересовался Юрка. — Ерёма…
— Клянусь всеми транзисторами, не знаю. Шишкин говорил, но я не понял.
Глеб почесал за ухом снятыми очками.
— Вообще-то… если рассуждать логично, колёса и крылья — это символ движения в двух стихиях. На земле и в небе. Значит, нужна и третья стихия — вода.
— Корабль, что ли, скрести? — сказал Юрка.
— Не корабль, а, наверно, якорь. Якорь всегда был символом надёжности. От якоря зависит безопасность судна…
— Это не я, это вы сами догадались, — опасливо сказал Ерёма.
— Сами, сами, — засмеялся Глеб. — А где добыть якорь, братцы?
В самом деле, где? Наш город от моря далеко. По реке, правда, ходят грузовые и пассажирские суда, но как до них доберёшься?
Все заскребли затылки. Потому что… вот ведь как вышло! Сперва никто этой истории про искорку не верил. Просто так болтали. Ерёму поддразнивали. А потом незаметно получилось, что всё это всерьёз. И очень хочется зажечь живую искорку, в которой хранится вечная энергия.
