Ф. Гвинплейн Макинтайр - «Если», 2002 № 11
— Все знают, — говорит она небрежно. — Вы приговорили к смертной казни человек десять невиновных. Все это знают. Вы всегда выходили сухим из воды… Вам просто нравилось приговаривать к смерти. За такое приходится расплачиваться, я удивляюсь, как вас до сих пор не убили!
— Прямо-таки «человек десять», — не верю я.
Она подползает на четвереньках:
— А даже если и меньше… Если вы хоть одного человека приговорили без вины… Будь у вас совесть — вы давно бы с моста в воду кинулись!
Слово «совесть» звучит в ее устах пикантно, даже экзотично.
— Задолго до твоего рождения, — говорю я, плавно переходя на «ты», — когда я действительно был судьей…
И замолкаю.
— Что? — спрашивает она, подползая ближе.
— Назначать награду за чью-либо голову могло только государство, — говорю я. — А человек, убивший кого-то, при определенных обстоятельствах мог легко отправиться за решетку. Такое было время.
— Ну? — она прикидывает, как лучше до меня дотянуться. — Государство или за решетку, все едино. Не надо делать гадостей, и никто не назначит за вас награду… Нет?
— Нет, — говорю я. Но она не слушает — ей не до того. Отравленная игла потихонечку скользит из рукава в ладонь.
— Все равно, — говорит она. — О вас рассказывают такое…
— Что же обо мне рассказывают?
Зрачки ее расширяются. Она шагает вперед, тянется лицом, будто собираясь меня поцеловать. Я аккуратно заворачиваю ей за спину атакующую руку — правую, с иглой.
Вот теперь она осознает свой проигрыш. Вырывается уже це молча — с обиженным ревом, так что слезы летят по всей комнате. Я не позволяю ей, укусить себя (хотя ей очень хочется). Сношу с лестницы и легонечко спускаю с крыльца — без членовредительства, но так, чтобы запомнилось.
А потом опять возвращаюсь домой.
В «глазке» двери напротив горит свет.
* * *Я сплю почти весь день. Все спокойно. Никто на вламывается ко мне, никто не стреляет с крыши напротив, никто не тычет в форточку трубкой с парализующим газом. Я просто сплю. Мне хорошо.
Я просыпаюсь перед закатом и некоторое время лежу, глядя в исклеванный пулями потолок. Следы попаданий и старые, и свежие: я давно зарекся делать в этой квартире побелку…
Я хотел бы когда-нибудь жить в уютном доме с лепными потолками, светильниками из цветного стекла и сувенирным оружием на стенах. Но какой смысл заводить в доме лепнину, если ее уже через полчаса собьют выстрелом? Мне делается грустно. Тот, кто живет напротив, безукоризненно верно рассчитал свою месть. Прежде чем меня убьют (а когда-нибудь это все-таки случится!), я окончательно разуверюсь в человеческой порядочности. Еще тридцать лет назад мир не был таким циничным… или мне кажется?
Цинизм. Вот что я особенно ненавижу. Не жестокость, нет. Я сам жесток. Например, вчерашнюю девицу вполне можно было не спустить с крыльца, а спокойно усадить на землю…
При воспоминании о девице во рту моем намечается вкус гнили. Я морщусь.
Мой ранний ужин (или поздний завтрак) оказывается прерван диким грохотом. Бронированная дверь слетает с петель — кажется, ее взорвали. Я поднимаюсь и с пучком зеленого лука в одной руке и куском хлеба в другой иду посмотреть, кто пришел.
Пришел коренастый смуглый парень в тесном спортивном костюме. Движется, как летучая мышь. Очень быстрый. Пластичный. Мне даже доставляет удовольствие пару минут за ним наблюдать.
После долгой подготовки он атакует. Я стараюсь не повредить ему позвоночник; обмякшее тело сгружаю на ступеньки и звоню в «скорую».
Мой сосед стоит в дверях своей квартиры, и лицо у него озадаченное.
— Поставь обыкновенную дверь, — говорит он. — Если всякий раз восстанавливать эту железку, у меня не хватит денег на вознаграждение.
— Тогда поставь такую, как у себя, — соглашаюсь я довольно вяло. Недоеденный пучок лука лежит на полу в прихожей; мне уже не хочется есть.
Если бы не мои цистерны — давно впал бы в депрессию, ей-богу.
…Когда я возвращаюсь с работы домой, как обычно, под утро, под ковриком у крыльца имеется пластиковая мини-бомба, а упрямая девушка сидит на крыше с пультом дистанционного управления в руках.
* * *В пятницу у меня выходной. Вечером я иду на концерт в городской парк.
Иногда со мной здороваются. Чаще — почтительно уступают дорогу. Охотиться за моей головой в этот вечер никто не рискует, и это прекрасно.
Я сажусь на траву, поближе к оркестру. Справа от меня — озеро с проточной водой, лилиями и парой белых лебедей. Лебеди спят, спрятав голову под крыло, и их тихонько сносит течением.
По всему парку горят фонари. Люди ждут начала концерта; оркестранты понемногу рассаживаются и настраивают инструменты.
Рядом со мной никто не рискует сесть. Тем приятнее мне встретить соседку из дома напротив. Это уже очень пожилая, нездоровая, но ироничная и уверенная в себе особа. Заметив меня, она машет рукой, и я машу в ответ.
Она устраивается рядом. Раскладывает скамеечку, ставит на траву корзинку со снедью для пикника;
— Добрый вечер, Судья. Вы, как обычно, в одиночестве?
На краю поляны, в кроне большого каштана, вдруг во весь голос запевает, будто включается, соловей.
— Почему вы не бросите все и не уедете куда-нибудь? — спрашивает старушка.
Я пожимаю плечами:
— Я привык к своему дому. Я очень привязываюсь к месту.
— Возьмите бутерброд, — предлагает она.
— Спасибо.
Она смотрит, как я ем. В глазах ее — на долю секунды — мелькает сожаление. Если бы она знала, что встретит меня на концерте — отравила бы бутерброд.
Она тут же отводит взгляд. Руки ее начинают дрожать; в отличие от давешней девицы, ей действительно стыдно.
— Это сильнее нас, — говорит старушка, бесцельно роясь в своей корзинке. — Мне кажется, раньше деньги не значили так много…
— Смотря какие деньги, — говорю я.
На возвышение выходит дирижер; соловей смолкает. Начинается концерт; мы со старушкой молча жуем ее бутерброды.
…Симфоническая музыка для меня чем-то сродни тишине внутри цистерны. Понимаю, что нельзя сравнивать их, тем не менее сравниваю; звуки скрипок посреди вечернего парка, где дремлют в воде лебеди, привносят в мою душу почти такое же счастливое успокоение, как и беззвучный плеск кислоты в гигантской емкости из-под химикатов. Я слушаю дыхание оркестра и смотрю на звезды; наконец первая часть концерта закончена, звуки ложатся на листья, как роса, и аплодисменты расслабленной летней публики почти не слышны за шелестом ветра, кваканьем лягушек и возобновившимся пением соловья.
