Эдгар Пенгборн - Дэви. Зеркало для наблюдателей. На запад от Солнца
Когда Вайлет разговаривала с нами, я ощутил в ней совершенно незнакомое спокойствие. Я никогда не замечал скрытого существования спокойной грустной монахини в той симпатичной партнерше по совместным забавам, множество раз открывавшей мне свою теплую плоть. А теперь эта монахиня неудержимо проглядывалась в лице женщины, которая за последние несколько часов состарилась на двадцать лет. Не думаю, чтобы она спраши-вала нас с Сэмом, что мы собираемся делать. Время от времени она теряла нить своих слов, точно прислушивалась к разговору где-то в другой комнате. Возможно, отец Фэй велел ей носить власяницу — ее халат выглядел странно, а сама она двигалась осторожно, точно испытывая физическую боль. Ее левый глаз дергался в тике, которого я раньше не видел. Паломники устроили молебен за ее скорое посвящение — после которого, по ее словам, до окончания епитимьи[23] она не должна разговаривать ни с одним мужчиной, кроме отца Фэя. Расставаясь с нами, она расцеловала меня в обе щеки и велела быть хорошим мальчиком.
Я видел ее еще раз, одетую в белое, с остальными паломниками, на похоронах, через два дня. Если она и знала, где мы сидим, то сочла за лучшее не смотреть на нас… Сейчас мне кажется, что я очень любил ее — может быть, так же, как Кэрон, возможно, уже умершую.
* * *Я вспоминаю указ, который произнес с того трона на ступенях президентского дворца. Вечер продолжался. Принесли терпкое вино, которое ударило нам в голову. Я приказал, чтобы все без исключения с этого вечера и впредь жили счастливо — почему-то мне показалось, что лучшего указа Королю Дураков и выдумать нельзя.
19
После похорон — они оказались достаточно угнетающими, но наш Джед счел бы их намного лучшими, чем он заслуживал — мы с Сэмом не стали ждать экипажа, который должен был появиться в субботу, но решили отважиться пройти пешком хотя бы до Хамбер-Тауна.
После несчастья я не слышал в Ист-Перкунсвиле ни слова о тигре, ни одного мимолетного упоминания о его возможном возвращении. Деревенский Проводник привел свою группу только на следующий день — они расстроились и рассердились, услышав новости, — а уже в полдень люди вышли за ограду, чтобы заняться полями, без какой-либо защиты, за исключением двух лучников. В ту ночь они так же оставались за оградой, поддерживая огонь в кострах — не против тигра, а чтобы отогнать от своих хлебов жвачных животных. Охотники, старухи и прочие источники абсолютной мудрости сходились во мнении, что даже старый и больной тигр нападает на какую-нибудь деревню, только раз в сезон, а потом уходит. Это даже могло оказаться правдой, хотя я лично в этом сомневаюсь.
Бессмысленная случайность всего происшедшего — вот что потрясло и ошеломило меня тогда. Сэм оказывал мне поддержку: мы не слишком много разговаривали; он просто был рядом, позволяя мне оставаться в его присутствии наедине с собой. Ники — единственная из всех, кого я знал, кто тоже умеет делать это[24]. Когда похороны закончились и мы снова отправились в путь, я начал понимать, что если и есть какой-либо порядок, значение или цель человеческих обстоятельств, люди должны создавать их сами.
Мы вышли рано утром. В такое летнее утро — когда с холмов дует западный ветер, солнце еще не окончательно поднялось, все вокруг дышит свежестью, звучат птичьи трели, а под сенью леса мелькает белохвостый олень, — истиной становятся тепло настоящего и буйная жизнь твоей собственной крови. И разве может быть иначе?
Хамбер-Таун — оживленное и претенциозное место, слишком маленькое для города, но чересчур большое для деревни. Скажем, примерно шесть-семь тысяч человек населения… По дороге мы с Сэмом обдумывали кое-какие планы, но так ничего и не решили. Я все еще бредил Леванноном и кораблями. Однако уже заметил, что планы часто так и остаются воздушными замками. Сэм заявил, что мог бы наняться плотником или каменщиком — он знал оба эти ремесла — в Хамбер-Тауне. Тогда мы сможем поправить наши дела. Он сказал, что безопаснее всего было бы отложить путешествие в Леваннон, если война все еще не закончится к тому времени, когда мы дойдем до Олбани на Гудзоновом море. В Ист-Перкунсвиле слышали, что, якобы, произошли две битвы: одна — при Ченго, на западе; другая — на побережье Гудзонова моря, немного к северу от Кингстона, неподалеку от территории Катскила.
Мы с Сэмом совершенно не вспоминали о родственных отношениях, которые могли существовать между нами. Но когда подошли к воротам Хамбер-Тауна, я сказал:
— Если ты хочешь быть моим па… а я этого хочу… то, может быть, все равно, родился я от тебя или нет?
— Ну да, — сказал он. — Я для себя так и решил, Дэви. — В то утро он, как обычно, называл меня Джексоном. — Мы можем так все и оставить…
Стражник у ворот был очень рад чему-то, и эта радость заставила его проявить необычно добрые манеры для полицейского. Когда он пропустил нас в город, я услышал где-то короткий звон и дрожь мандолины. Затем свое «ум-та-та-ум-та-та» с воодушевлением пробухал барабан, и тут же вступили флейта и корнет, совершенно не заглушая друг друга, и я узнал «Ирландскую прачку». Музыка звучала за углом, неподалеку. Откуда бы ни появилась «Ирландская прачка» — а я полагаю, она пришла к нам из Былых Времен, — она отличная стойкая девчонка, и я всегда ей рад.
— Пожалуйста! — сказал нам стражник, и я заметил, что его ноги притопывают в такт музыке точно так же, как и мои. — Самые замечательные ребята из всех, кто когда-либо бывал тут. Вы не из Хамбер-Тауна?
— Я бывал здесь проездом, — сказал Сэм. — Меня зовут Сэм Лумис, а это мой сын Джексон. Джексон Дэвид Лумис… А кто это играет?
— Бродяги Рамли?
— Да?.. Что ж, этот корнет неплох, но ему далеко до моего сына…
Небольшая толпа зевак уже расселась на изгороди, окружавшей городской парк, хотя не было никакого специального представления, и вообще было только утро, когда большинство горожан должно быть занято работой. Музыканты сошлись вместе и решили поразмяться — вот и все. Но любой, у кого есть глаза и уши, не прошел бы мимо. Как можно пройти мимо Бонни Шарп, сидевшей по-турецки на траве и пощипывающей струны своей мандолины? Как можно не заметить Минну Селиг, с ее банджо, и Стада Дэбни, дразнившего барабан, седого, как лунь, и согнувшегося в подобии поклона, точно собирающаяся улетать белая сова?.. Маленький Джо Далин, насвистывающий на флейте, тоже был там, и крупный Том Блэйн стоял позади него — далеко позади следуя своему собственному правилу, ибо Том всегда утверждал, что не может выжать из корнета ни одного приличного звука если у него нет во рту плитки доброго жевательного табака затыкающего дырку там, откуда давно выпали два зуба. Это означало плевок в конце почти каждого такта, а Том не мог от души сплюнуть, если нельзя свободно вертеть головой, предупреждая мир о своих намерениях. Да, он был там во всей своей красе, когда мы с Сэмом присоединились к другим бездельникам, чтобы дать отдых ногам, — Длинный Том Блэйн, тычущий концом своего неистового корнета прямо в небо, человек, пьющий музыку и крутящий головой, точно кошка, чтобы сплюнуть и пить дальше… Эх, я забегаю вперед, и мне по хрену. Это были люди, которых я вскоре узнал и полюбил; и когда я взялся за перо, их имена вышли из-под него сами собой.
