Лилия Баимбетова - Планета-мечта
Я молчала.
То, на что он намекал, было… невероятно. Невозможно. Невозможно.
— Этого не может быть, — быстро заговорила я, — Кэррон никогда не…
— Не любил тебя? Им любовь для этого не нужна. Просто нашел подходящего ребенка….
— Не может быть, — повторила я онемевшими губами.
— Разве Торион, потомок великого Корда, любил Элизу Идрад? Разве изгнанник любил Марию?
А перед моими глазами встало лицо Кэррона, худое, смуглое, усталое…. И он хотел…. Господи, господи, ведь он знал, как я тосковала по родителям, утешал меня, вытирал мои слезы, а сам хотел лишить меня семьи — навсегда? Да быть этого не может. Кэррон не способен на это, нет.
— Что же ты пришла сюда, Ра? Ты и сейчас можешь стать его женой, ведь тебя не оттолкнет то, что он изгнан, ведь тебе жаль его…
Я покачала головой. Воображение у меня не настолько богатое, чтобы хотя бы представить это.
— Зачем ты пришла, Ра? Хочешь знать, что с ним теперь?… Скоро, скоро ты его увидишь…. Ах, какой он дурак, твой не-муж, Ра, какой дурак! У нынешнего Царя воли-то побольше, чем у Кэррона, хоть я и предпочитал всегда его…
Мне страшно стало, пока я слушала этот скрип. Мне так стало страшно; незаметная тоска закралась в мое сердце и поселилась там, и тоска эта была пуще острого кинжала. И страх этот был пуще острого кинжала. Чего я боялась? — своего понимания, своих подозрений.
— У какого Царя?.. — сказала я хрипло, — Ведь они мертвы…. Ведь они же все мертвы!
— Здесь мертвы. Здесь, девочка. Но некоторых все еще манит та бездна, из которой они пришли сюда.
— Они мертвы!
— Ну, может, и мертвы, — неожиданно согласился лииен.
Может, и мертвы. А может…. Это предположение, само предположение…. Кто-то мог выжить, но даже это дерево не уверено…. Но они могли. Нет, я не верю, что кто-то из них мог бы спокойно наблюдать за происходящим, за полубезумными попытками своего бывшего Царя развязать войну, ту войну, которой они хотели.
Да-а, я и подумать не могла, что Кэррон собирался сделать меня…. Но вороны. Вороны, испокон веков похищавшие девочек…. И все-таки я выросла на Веге, а не в пустой каменной комнате в Серых горах. Все-таки он этого не сделал….
Подумать только, ведь я могла оказаться сейчас в роли Марии — жена Царя, изгнанного по той же причине. Ра из Серых гор — дубль два.
У меня тошно на душе. Я летела обратно и, кажется, плакала, я не помню точно. И почему, я тоже не знаю. Я чувствовала смутное разочарование…. Кэррон. Да, Кэррон. Мне отчего-то думалось, что он добрее и милосерднее, чем оказался на самом деле.
Я бы скорее стала женой Тэя. Если бы я могла выйти замуж за торона…. Ах, Кэр. А ведь ему нелегко, наверное, смотреть мне в глаза. Ведь у него совесть. Воронья совесть, конечно, не человеческая, но вообще-то он совестливый, я знаю. Ах, Кэр. Стоит ли обижаться — через столько лет — на несделанный поступок. Ах, Кэр!
34. Ра. Последний шанс.
Серы, как туман над Флоссой, камни этих стен. Серы, как туман и, может, оттого и кажутся призрачными в предрассветные глухие часы. Когда-то Элиза ненавидела эти стены, призрачные, как туман, холодные, как остывший труп, нерушимые, несокрушимые, ибо кто же будет крушить камень Серых гор — лишь время, ветер и дожди. Когда-то так было, но все чаще ловила она себя на мысли, что почти любуется их призрачной холодной красотой, что иногда и вся пестрая красота Альвердена кажется ей варварски кричащей. А здесь — холод и ветер в коридорах и комнатах, серый камень стен, ни гобеленов, ни драпировок, почти полное отсутствие мебели. Когда-то ей казалось: нет ничего тоскливее этой тюрьмы. Теперь она все чаще ловила себя на мысли, что считает эти стены — домом. И любуется.
Вороны любили свой дом. Вороны любили его таким, какой он был: серый камень, ветер и холод. И Элиза тоже почти уже любила — свой дом, свою тюрьму — Серые горы. Это чувство было незаметно — и непобедимо; когда, как оно зародилось? Только просыпаясь лунными ночами, любуешься на свет и тени, ложащиеся на камень стен, и не помнишь о красных особняках с белыми колоннами. Только выйдешь иногда на площадку Совета, а далеко внизу — уступы и пики, и редкие кустики с красноватой листвой, и ветер бушует и бьется меж древних скал. И кажется, нет ничего чище и совершеннее этой серой пустоты меж небом и зеленеющими предгорьями, что зелень и пестрота оскорбили бы глаз в этой каменной чистоте. Вот так-то, Элиза Идрад. Вот так-то.
Она еще не совсем любила их — эти горы. Но, возвращаясь сюда из поездок, неожиданно чувствовала, что глаза и сердце ее отдыхают, когда остаются позади пресловутые предгорья и чистота и древность первозданного камня берут свое. И когда заново открывала дверь в полупустую комнату, где жила — жила! — она с мужем своим, Элиза все чаще испытывала незаметное чувство облегчения. Дом. Дома. Она — дома. Как грызла ее тоска, стоило ей ступить на улицы Альвердена, но возвращалась она все равно — в Серые горы, и дело было не в Торионе, не совсем в Торионе. Просто жизнь ее была уже здесь, не там. Уже не там. Элиза Идрад умерла, хоть и долго пыталась встать из могилы — несчастная девочка. Элиза Идрад умерла.
Но сердце альверденской кокетки, озлобленной своей безвременной кончиной, еще билось. И не собиралась прощать. Никому.
Они так и не говорили после того, как девочка вернулась в Иллирийские леса. Кэррон почти не обращал на нее внимания. Впрочем, он ни на что не обращал внимания. Он стал мрачным и молчаливым, бывало, за весь день так и не произнесет ни слова. Элиза думала порой, что он становится совершенно неожиданно похожим на Ториона — в этой паре мрачность и молчаливость были именно по части ее мужа, у Царя-ворона нрав был легкий. Именно — был. Кэррон становился раздражительным, чего никто и представить раньше не мог — это было равносильно светопреставлению. Теперь же он огрызался по пустякам, так, что вороны стороной обходили своего повелителя. Элиза не понимала, что с ним, только на сердце ее было пусто и холодно, словно посреди жаркого лета ударили морозы. Ударили морозы, все робкие цветы ее сердца завяли, побитые холодом. И остается лишь обижено спрашивать: за что, что мы сделали, хрупкие ростки хрупкой привязанности, единственные цветочки тепла и ласки? Что мы сделали тебе, Царь-ворон, повелитель всего и даже цветов в сердце одинокой женщины? Но разве спросишь, разве наяву спросишь.
…Через десять дней это и случилось. Утро было раннее, и легкие полосы тумана стелились по воздуху, чуть подсвеченные восходящим солнцем. Торион собирался покинуть свою верную жену, она же сидела, сложив руки на коленях, и смиренно ждала этой минуты, слегка наклонив растрепанную со сна голову. Залетел в комнату ветер, прошелся по золотистым кудрям, завернул край шелковой простыни и удалился до лучших времен. Элиза поправила простыню, и в ту же минуту вошел тот, кто повелевал всем в этих горах — от мелких камешков до ветров и дождей. И само собой — всеми обитателями этих мест, не считая еще обитателей всей этой грешной планетки.
