Семен Слепынин - Сфера разума
Час спустя показалась широкая луговина с редко расставленными ветвистыми деревьями. В их тени паслись красавцы: серый в яблоках Метеор и мой Орленок. Кони вскинули головы, увидели нас и радостно заржали. Истосковались они по людям.
Все страхи мои оказались напрасными. Орленок налетел на меня, как снежный вихрь. Я окунулся в развевающуюся серебряную гриву, как в пенистую волну, посмотрел в его глаза… И мы узнали друг друга! С огромным облегчением я обхватил теплую шелковистую шею.
Говорят, что человек — царь природы. Какой там царь! Жалкий и беспомощный, брошенный в страшный мир на произвол судьбы, я с благодарной нежностью обнимал не лошадь, а равное себе существо и надежного товарища.
А как же дядя Абу? Я вздрогнул и посмотрел поверх гривы Орленка. Его собрат Метеор доверчиво положил голову на плечо дяди Абу, и тот гладил шею коня с такой широкой и блаженной улыбкой, что я расхохотался.
— Дядя Абу! Да понимаешь ли ты, что произошло? Кони приняли нас. Ур-ра!
Вскочив на коней, мы носились по лесной поляне и веселились, как дети. Но приближалась ночь с ее страхами и паучьей тьмой, и мы присмирели.
— Коней мы здесь не оставим. Уведем к бабушкиной избушке, — предложил я.
Дядя Абу согласился со мной и со вздохом добавил:
— Запаздываем. Ну и попадет же нам.
Я рассмеялся: грозный джинн страшился гнева доброй старушки. Но та не сердилась. Взглянув на нас, она что-то проворчала и повернулась к очагу. Сгорбленная спина ее, весь ее поникший вид выражали такую обреченность, что мы пожалели бабу Ягу. Она понимала, что скоро мы покинем ее.
Дядя Абу включил телевизор, но старушка с решительным видом погасила экран.
— Завтра полюбуетесь. Сейчас выпьете чаю — и спать!
Мы покорились. Мы понимали, что в такой своеобразной форме заботится о нас темневший за окном волшебный лес — осколок далекой Сферы Разума.
Проснулись, когда первые утренние лучи засияли в паутине, заткавшей угол избушки. Хозяйка уже улетела по своим делам. Мы подсели к телевизору, включили. Появился звук, и первое, что мы услышали, — панические крики:
— Черные дыры! Черные дыры!
Засветился экран, и открывшаяся картина испугала нас. В трех местах обширного казарменного поселения кружились черные вихри и заглатывали все, что попадало в сферу их притяжения. Они и впрямь напоминали космические черные дыры. Пробегавшие мимо горожане мгновенно всасывались и пропадали, стоявшие поблизости казармы трещали, крыши с них срывались и с шумом влетали в крутящиеся темные пасти.
Вихри улеглись, и на их месте обнажился каменистый грунт — тот первозданный грунт, какой был до прихода изгнанников и возникновения силового колпака. Это были поистине заколдованные места: стоило кому-нибудь по неосторожности ступить туда, и он бесследно исчезал.
— Зоны дематериализации, — догадался дядя Абу. — В волновых флуктуациях ученые нащупали нужные частоты, но не знают об этом.
— Мы должны вернуться, чтобы узнали.
— А этот прохвост? — возразил дядя Абу, имея в виду Угрюм-Бурчеева. — Нет, хочу полюбоваться, как его засосет дыра.
Черные вихри не возникали, что, однако, не принесло горожанам особого облегчения. Страх постоянный, ужас перед Гроссмейстером леденил души больше, чем кратковременный испуг перед черными дырами. Правда, простачков, пытавшихся одними лишь аплодисментами задобрить Гроссмейстера, становилось все меньше. В большинстве своем горожане последовали примеру моих конвоиров. Они переоделись в шинели и маршировали. Самых неумелых отводили в сторону, пороли и возвращали в строй.
Мне стало жаль изгнанников, своих бывших сограждан. Так и хотелось прочитать им одно место из «Истории одного города». Я взял из Памяти книгу и нашел эти строки: «Вовремя построиться — вот все, что было нужно. Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не замечал; внутри района — можно было только маршировать».
Однако и без моей подсказки нашлись сообразительные горожане. Порхающий телепередатчик метнулся в сторону и показал пустырь за городом. Вот здесь-то и раскинулась хмельная вольница. Сбежавшиеся сюда изгнанники пили, пели песни и, сбросив человеческий образ и одежду, плясали в своем истинном, натуральном виде. О том, что происходило в городе, мы догадывались по звукам. Там как будто все шло своим чередом: свист шомполов и топот марширующих масс. И вдруг вновь послышались крамольные выкрики:
— Конституцию! Требуем конституцию!
Передатчик повернулся в ту сторону и высветил Гроссмейстера, тупо уставившегося на толпу. Видно было, что в его мозгу шла какая-то непривычная и трудная работа. В сумеречном сознании Угрюм-Бурчеева забрезжило нечто похожее на мысль, и на его тонких губах медленно выступила бледная улыбка, от которой изгнанников почему-то бросило в дрожь.
Гроссмейстер промаршировал мимо собора Парижской богоматери, подошел к камню, который торчал на площади наподобие постамента, взобрался на него и подождал, когда соберется побольше народу. Потом вскинул вверх правую руку, показывая всем «Устав о неуклонном сечении», и ясным голосом провозгласил:
— Конституция!
В толпе ахнули… Что же дальше? Дядя Абу нажимал кнопки, передвигал антенну, но с телевизором происходило непонятное. Изображение скакало, на доли секунды показывая то площадь, то кромку леса, то облака. Объектив странного, чуть ли не разумного передатчика прыгал и не мог ни на чем остановиться. Мы с дядей Абу переглянулись. В голову нам пришла одна и та же невероятная мысль: телепередатчик хохотал! Он плясал и кувыркался, закатываясь в безудержном смехе!
Что его рассмешило? Сцена на площади? Из картин, беспорядочно мелькавших на экране, с трудом удалось установить, что горожане, кажется, уже стояли на коленях и хлопали в ладоши. Они довели себя до привычного экстатического одурения и с восторгом кричали:
— Конституция! Ура! Гроссмейстер даровал конституцию!
Неожиданно передатчик замер, потом осторожно приблизился к Гроссмейстеру, вгляделся в его непо-движное лицо, снова отлетел и застыл в недоумении. Мы с дядей Абу тоже ничего не понимали. Угрюм-Бурчеев уже довольно долго стоял на постаменте все в той же позе, вглядываясь вдаль и держа над головой «Устав о неуклонном сечении». Стоял, не шелохнувшись. Пролетавший мимо воробей сел на его голову и сотворил неприличие. Гроссмейстер никак не реагировал. И только тут мы сообразили: Угрюм-Бурчеев окаменел! Яд Медузы Горгоны с опозданием, но все же подействовал!
