Григорий Данилевский - Сожженная Москва
Весело зажили русские в Париже. Начальство и офицеры посещали театры, кофейни, клубы и танцевальные вечера. У дома Талейрана, где поместился император Александр, по целым дням стояли толпы народа, встречавшие и провожавшие русского царя радостными восклицаниями. У подъезда этого дома и на Елисейских полях, где расположилась биваком русская гвардия, по ночам раздавались русские и немецкие оклики: "Кто идет?" и "Wer da?" (Кто там? (нем.)). В нeмeцкoм лагере, опорожняя бочками плохое парижское пиво, восторженно кричали "Vater Blucher, lebel" ("Да здравствует отец Блюхер!") Французы изумлялись великодушию своих победителей. В оперном театре готовили аллегорическую пьесу "Торжество Траяна". Русскому губернатору Парижа, генералу Сакену, на каждом шагу делали шумные овации. Сенат голосовал лишение престола Наполеона и его династии. Все русское входило в большую моду.
XLVI
Стоял теплый, ясный вечер. В небольшом парижском ресторане, в улице Сент-Оноре, после дружеского, с возлиянием, обеда засиделись вокруг стола несколько русских офицеров. Все были довольны хорошими винами, вкусным обедом и собственным отличным настроением духа. Говорили, не переставая, об испытанных треволнениях похода, о сражениях в Германии и Франции и о предстоявшем окончании войны. Собеседники угощали товарища, которому хотели этим оказать особенное внимание. Это был очень худой, курчавый и сильно загорелый средних лет полковник в казацком кафтане, с трубкою в руке, нагайкою через плечо и в гусарской фуражке. Особого хмеля в присутствовавших не замечалось. Они были просто счастливы и веселы. Между ними более других говорил и, размахивая руками, то и дело смеялся черноволосый молодой офицер в адъютантской форме. Заговорили о женщинах и о любви. Черноволосый офицер стал излагать свое мнение и доказывал, что любовь - единственное истинное и прочное блаженство на земле.
- А знаете, Квашнин, - обратился к нему человек с нагайкой, которого присутствовавшие угощали, - я вас давно слушаю... Вы так милы, но, извините, увлекаетесь. По-моему, на свете нет ничего прочно-существенного и положительного.
- Как так? - удивился разрумянившийся и взъерошенный от волнения и собственных речей Квашнин. - Я от души скажу - вы замечательный и храбрый офицер... кто теперь не знает знаменитого партизана Сеславина? Но вы уж очень мрачно смотрите на жизнь, а женщин, извините и меня, вы совсем, по-видимому, не знаете...
Сеславин улыбнулся.
- Ничуть, - сказал он, - все в мире - одни грезы... По искреннему моему убеждению, - и это подтверждают многие умные люди, - все на свете, как бы это яснее выразить? - есть, собственно... ничто.
"Гм! - подумал па это Квашнии, - твоему другу Фигнеру не удалось убить Наполеона, а тебе взять этого Наполеона в плен живьем, вот ты л злобствуешь, хандришь".
- Позвольте, однако, а герой наших дней? - произнес он, подливая себе и товарищам вина. - Я говорю о созданном могучею здешнею революцией величайшем, хотя теперь и несчастном, военном гении... И он тоже мечта? Этот человек был причиной Бородинской битвы, боя гигантов, а Бородино вызвало появление русских с Дона, Оки и Невы - где же? в столице мира, в Париже...
- Эх вы, юноша, юноша, - сказал Сеславин, - вы с похвалой упомянули о здешней революции. А знаете ли, что она такое? Сказав это, Сеславпн, как бы раздумав продолжать, молча стал набивать табаком свою пожелтелую, прокуренную пенковую трубку, которую он, в честь прославленного прусского генерала, назвал "Блюхером".
- Говорите, говорите! - воскликнули прочие собеседники, сдвигаясь ближе к Сеславину.
- Ничего в жизни я так не презирал и ненавидел, как спекулянтов на счет человеческого блага, - произнес Сеславин, - а главные спекулянты пока на этот счет - французы... Не прыгайте и не машите руками, Квашнин: не стыжусь я этого мнения, как и того, что обо мне и о покойном Фигнере плели столько небылиц.
- Ах, боже мой, что вы! - ответил Квашнин, - я ничего ни о вас, ни о нем и не говорил дурного.
- Разберите здешних излюбленных мудрецов, - продолжал Сеславин, потягивая дым из своего "Блюхера". - Сентиментальные с виду сегодня, хотя вчера кровожадные в душе, как тигры, эти прославленные герои революции, с мадригалами на устах, с посошком в руке и с полевыми ландышами на шляпе, недавно еще звали своих соотечественников, а за ними и весь мир, то есть и вас, Квашнин, да и меня, - в новую Аркадию, пасти овечек и мирно наслаждаться сельским воздухом, у ручейка, питаясь медом и молоком. А чем тогда же кончили? Маратом и Робеспье-ром, всеобщею гильотиной, казнью родного короля и коронованием ловкого и грубого, разгадавшего их солдата, да притом еще и не француза, а корсиканца.
- В чем же, по-вашему, истинное счастье на земле? - спросил пожилой и высокий подполковник из штабных, Синтянин, о котором товарищи говорили, что он во время войны почувствовал призвание к поэзии и стал, как партизан Давыдов, писать стихи. - В чем прочные радости на земле?
- В любви! - не выдержав, опять вскрикнул Квашнин. - Что может быть выше истинной чистой страсти?..
- Счастья нет на свете, - повторил Сеславин. - Вы лучше спросите меня, в чем главные муки в жизни?
- Говорите, мы слушаем, - отозвались голоса.
- Я объясню примером, - сказал Сеславин. - Граф Растопчин знал в молодости одну, ныне уже старую и, вероятно, покойную, московскую барыню. Он однажды при мне о ней выразился, что Данте в своем "Аде" забыл отвести для подобных лиц особое, весьма важное отделение. Сеславин рассказал уже известную остроту графа о грешницах, которые мучатся сознанием того, что пропустили в жизни случай безнаказанно согрешить по оплошности, трусости или простоте.
Дружный хохот слушателей покрыл слова рассказчика.
- Не смейтесь, однако, господа, - заключил Сеславин, - боль тайных душевных мук ближе всего понятна тому, кто испытал особенно жестокую насмешку судьбы... кто, как бедный, утонувший в Эльбе наш товарищ Фигнер, вызывался лично, глаз на глаз, избавить мир от всесветного изверга, имел к тому случай и этого не достиг...
Сеславин смолк. Замолчали и остальные собеседники.
- А могу ли я, Александр Никитич, узнать, кто эта растопчинская барыня? - спросил, подмигивая другим, Квашннн.
- Дело было давно, - ответил Сеславин, - когда я, в один из отпусков, гостил в Москве, у родных, где бывал Растопчнн... Повторяю, этой особы, по-видимому, уже нет на свете, и ее здесь, вероятно, не знают. Это княгиня Шелешпанская.
- Как? она? - удивился Квашнин. - Да ведь это бабка покойного партизана вашего отряда, девицы Крамалиной. В ее доме у Патриарших прудов я был в день занятия французами Москвы, помните, когда я было попал в плен? А Крамалина, господа, вы, разумеется, слышали, неудачно стреляла по Наполеону в Ошмянах и при этом убита.
