Геннадий Прашкевич - Пес Господень
Восхитительная.
Тонкая шелковая ночная рубашка на Амансульте неясно светилась. Она была так тонка, так прозрачна, что казалась сотканной из бесчисленных невидимых паутинок.
Зарычав, Ганелон, рванул рубашку, одновременно другой рукой валя вскрикнувшую Амансульту на низкое, устланное белыми льняными покрывалами ложе.
Шумно упала на пол и распахнулась старинная шкатулка, инкрустированная серебром и слоновой костью. Бесшумно, как капли ртути, покатились по алому ковру крупные, тревожно мерцающие жемчужины.
Амансульта не сопротивлялась.
Ее глаза не выражали отчаяния.
В ее глазах стояло безмерное изумление.
С безмерным изумлением она глядела Ганелону в лицо и он не понимал, почему она не кричит, не зовет на помощь, не сопротивляется,
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
С лихорадочным нетерпением он сдирал с Амансульты рубашку.
Знак!
Где знак?
Где ужасный ведьмин знак, отметка дьявола, темное странное пятно, похожее на отпечаток лягушечьей лапки?
Ганелон знал, он много раз слышал об этом от старой служанки Хильдегунды: дьявольское пятно должно прятаться под левой грудью Амансульты. Так говорила старая Хильдегунда, а ведь она, а не кто-то другой, купала маленькую Амансульту. Она не могла не увидеть и не запомнить знак столь явственный, знак столь очевидный.
Ганелон сорвал с Амансульты рубашку и волшебная нагота Амансульты ослепила его.
Он видел круглые груди. Они тяжело вздымались от дыхания. Темные сосцы как бы запеклись.
Но серебристая кожа Амансульты светилась.
Так светится сам по себе осенний накат в море, когда в воде цветут мириады мелких, почти неразличимых обычным глазом морских существ, так светятся на корабельных реях таинственные огни, которые во всех частях света зовут огнями святого Эльма. Так светятся жемчужины, которые долго касались живого теплого тела.
Свет Амансульты был притягателен и страшен, как отсветы ужасного пожара над городом городов.
Ведьмин знак!
Ганелон застонал от разочарования.
Он увидел темное пятно, действительно схожее очертаниями с лягушечьей лапки. Он знал об этом пятне, он много раз слышал о нем, но втайне, оказывается, он надеялся не найти его.
Но пятно было!
Левой рукой Ганелон заломил за спину Амансульты ее слабые, не оказывающие никакого сопротивления руки, а правой, узким кончиком милосердника, ткнул прямо в пятно.
Амансульта не вздрогнула.
Она лежала под Ганелоном, как ледяная статуя.
Ее глаза смотрели прямо на Ганелона и были как две звезды в морозную ночь.
Как две звезды, источающих презрение и брезгливость, с отчаянием подумал Ганелон. Так смотрят на некое насекомое, которое не может причинить тебе вред, но отвратительно тебе всей своей сущностью.
Двумя короткими движениями, не давая Амансульте опомниться и вырваться, Ганелон кончиком милосердника начертал святой крест на ее обнаженной левой груди.
Только теперь Амансульта застонала.
Он почти не видел ее.
Ее нагота ослепила Ганелона.
Уронив милосердник на алый ковер, на котором остались невидимыми упавшие на него капли крови, он всем своим тяжелым телом, вдруг ставшим горячим и потным, навалился на застонавшую Амансульту. Он не понимал, что он делает. Он был ослеплен сиянием ее тела. Пересохшими губами он упорно ловил ее сухие, ненавидящие, стремительно уклоняющиеся от него губы.
Ему пришлось дважды ударить Амансульту, только тогда ее губы оказались, наконец, под его губами.
Ужас переполнял Ганелона.
Он не нуждался ни в чем, он не нуждался ни в голосе, ни в едином движении Амансульты. Он просто проваливался в мрачную мертвую бездну, стонал и хрипел, и хотел проваливаться еще глубже – в самую тьму, в кромешный мрак, в ужасное ледяное молчание морозной ночи, не дающее никаких откликов, никаких отсветов или бликов, на самое дно тьмы и ужаса. Туда, откуда никто никогда не всплывает.
Ганелон рычал и хрипел.
Слезы лились из его глаз, теперь окутанных пеленой так, будто на голову ему накинули платок.
– За что ты яришься на сломанный тростник? – одними губами в отчаянии выдохнула Амансульта, когда, он, отхрипев, упал, наконец, щекой на ее окровавленные груди.
Он не ответил.
Дрожа и все еще вздрагивая, он, как животное, сполз с низкого ложа на алый мягкий ковер.
Его сотрясала немилосердная дрожь.
Схватив милосердник, он с силой вогнал его в крышку деревянного столика.
Кинжал встал перед Ганелоном, как крест.
Это и был святой крест, перед которым, не обращая больше внимания на Амансульту, он упал на колени.
Де профундис…
Из бездны…
Из бездны взываю к тебе, о, Господи!
Ганелон знал, Господь его услышит. Он знал, Господь поймет его боль, увидит его слезы, текущие из невидящих глаз.
Он простит.
Ты же видишь, молил Ганелон. Ты же видишь, как я страдаю. Ты же видишь самые сокровенные движения моей души. Я ничего не таю от тебя.
Все это время Амансульта смотрела на Ганелона.
Распластанная на низком оскверненном ложе, как серебряная рыба, выдернутая из родной стихии жадным рыбарем и брошенная на сковороду, она даже не изменила позы.
Она лежала так, как он ее оставил.
– Убей меня, – выдохнули ее губы.
Ганелон медленно встал.
Он плакал.
– Тебя и так скоро убьют, – сказал он плача. – Скоро сюда войдут воины Виллардуэна.
Он не знал, почему его губы произнесли имя маршала Шампанского, почему он назвал именно Виллардуэна, а не маршала Монферратского, или графа Фландроского или имя престарелого дожа Венеции.
Он ослеп.
Он забыл, зачем он здесь.
Плача, он брел по анфиладе пустых комнат, освещенных лишь заревом, все выше поднимающимся за окнами.
Плача, он шел, повторяя одни и те же слова:
– Скоро здесь будут воины Виллардуэна.
– Сиф! – во весь голос крикнул он, выйдя в сад. – Где ты, старый мерзкий колдун?
Никто не откликнулся.
Ганелон медленно обошел каменную колонну. Он даже заглянул под пустой портик.
Зло не хотело умирать.
Зло ушло, уведя с собой старика Сифа.
Плача, Ганелон поднял голову.
Латинские буквы на портике слабо отсвечивали.
Как серебристая кожа Амансульты.
ЛЁКУС ИН КВО…
Часть пятая
ВВЕДИ ЖЕ НАС В РАЙ, ГОСПОДИ!
1208
II
"…правителю мрака Сатане, обитающему в глубине преисподней и всегда окруженному легионом дьяволов, удалось сделать отступника черного барона Теодульфа голосом своим на земле, рукой своей на земле, жадным сыном бахвальства, стяжательства и их сестер – алчности и безмерной наглости.
Да ниспошлет Господь на него слепоту и безумие, да разверзнутся небеса и поразят его громом и молнией.
