Гоар Маркосян-Каспер - Четвертая Беты
Верно, торопливо подумал Дан, верно. Он словно вновь увидел обращенное к небу мертвое лицо. Выражение укора… Кого оно укоряло — палачей? Или тех, кто…
— Покой мертвых, — возразил Маран резко, — не важнее спасения живых.
— Нельзя спасать живых ценой… — начал Поэт, но Маран перебил его.
— Мы должны оторвать от них молодежь, ведь они тянут к себе молодежь, неужели ты этого не видишь? Если молодежь пойдет за ними, грош цена и нам, и всему, что мы пытаемся сделать.
И то верно, мысленно согласился Дан и смутился — что я, право, как флюгер…
— Молодежь сама поймет, что к чему.
— Чтобы понять, надо знать. Я помню себя в двадцать лет.
Поэт махнул рукой.
— Поступай, как знаешь.
Дан снова повернулся к полю. Он увидел рассыпавшихся по нему людей. Копали уже в десятках мест, копали, натыкались на то же самое, бросали, переходили на другое место, снова натыкались и снова переходили…
— Где же конец этого поля? — спросил он с содроганием.
Маран молча показал рукой вдаль.
— И везде одно и то же?
— Дальше — хуже. Хоронить начали в том конце, потом все ближе и ближе. Здесь последние. А там, наверно… — Маран замолчал, но Дан и без того представил себе состояние тел, погребенных пять, шесть, семь лет назад, у него перехватило горло, он судорожно закашлялся.
Поэт поднялся с места.
— Не ходи, — глухо сказал Маран.
— Я должен видеть.
Должен видеть! Дан не мог смотреть даже отсюда, с расстояния в полтора-два десятка метров, от постепенно распространявшегося в воздухе запаха у него кружилась голова, он лег и уткнулся лицом в траву.
Сколько он так пролежал? Позднее у него появилось ощущение некоего полубеспамятства, в котором он пребывал неопределенно долго, все смешалось во времени и пространстве, он не помнил, как встал, но помнил, что шел вдоль края поля — стало посвободней, людей было меньше, многие отошли и стояли поотдаль — шел и заставлять себя смотреть. Инстинкт самосохранения принуждал его поминутно закрывать глаза, но и того, что он увидел, хватило бы на десять жизней. В поле повсюду возникли… просветы, прогалины, окна, как это назвать? На участках в несколько квадратных метров слой земли, как оказалось, очень тонкий, был убран, а под землей, вглубь — сплошная масса человеческих тел, лежавших рядами… нет, не рядами, трупы были беспорядочно набросаны друг на друга, навалены грудой… Дан снова закрывал глаза и шел дальше. Было еще лицо Поэта, искаженное, залитое слезами, он надсадно кричал в толпу: «Хватит рыть, хватит!»… хотя никто уже и не рыл… «Оставьте их, оставим, как есть, пусть это поле будет памятником погибшим»… И Маран — тот молчал, окаменевшее лицо его было белым, на секунду Дан его возненавидел — зачем?! Зачем это все, зачем этот жестокий мир, для чего здесь он, Дан?!.
Он поднес руки к лицу, отнял — пальцы были мокрыми. Слезы? Что-то вокруг изменилось, окружающее пространство стало быстро пустеть, люди разбегались…
— Куда? Нельзя же их так оставить?! — парень, который кричал, схватил лопату и стал забрасывать землей обнаженные, казалось, тела.
Некоторые из бегущих перешли на шаг, остановился один, другой… Десятки рук снова взялись за лопаты. Наконец Дан понял, что идет дождь, летний дождь, ливень, почти потоп. Насквозь промокшие люди, стиснув зубы, неистово работали, возвращая мертвецам покров, защищавший их от взглядов и стихий…
Дан уселся на переднее сидение, захлопнул дверцу и нетерпеливо развернул письмо, врученное ему пилотом астролета малого радиуса. Он только что передал тому свои материалы — кристаллы с заметками и целой кучей стереофильмов, добрыми тремя десятками. Впрочем, что такое тридцать, даже триста фильмов, если запечатлеть надо целый мир. Хотя пока он ограничивался Бакной и ее окрестностями. Снимал тесные улочки, бесконечные цепочки дворов, старые и новые развалины, уцелевшие шедевры Расти, конечно, свои любимые сиреневые горы, само собой, бакнов, которые торопились по своим делам, гуляли, останавливались, собирались группами и принимались обсуждать свои нелегкие проблемы, что кончалось и миром, и дракой. Снял он и очередной импровизированный концерт Поэта в его излюбленном подвальчике у дворца Расти… сам того не замечая, Дан тоже стал говорить о дворце, как о «живом»… хотя называть его «мертвым» сейчас уже тоже было неловко, столько людей с упоением работало над его восстановлением. Ухитрился он поймать в объектив и Марана, что было непросто, тот упорно отказывался сниматься для газет или визора, а заодно сопротивлялся и попыткам Дана запечатлеть его на своих лентах… После столкновения с Лайвой и тягостной, но, видимо, все-таки необходимой сцены на Поле Ночных Теней Маран преобразился, исчезло немало смущавшее Дана в первые дни вялое безразличие, он то ли откинул свои сомнения, то ли просто запрятал их в такие глубины сознания, куда никому не было доступа, и окунулся в работу, так что в последнее время пообщаться с ним удавалось редко. Дан бродил по городу или сидел в библиотеках, микрофильмируя известные литературные произведения… если б не Поэт, ему ни за что не удалось бы разобраться в причудах современной литературы, практически все официально признанные романы и повести, равно, как и поэмы, были в большинстве своем, как, собственно, и следовало ожидать, если вспомнить схожие ситуации из земного прошлого, лишены грана художественности, а те, которые, по мнению Поэта, отражали реальное лицо эпохи, при Изии запрещенные, в библиотеках отсутствовали… правда, искать их пришлось недолго, почти все они обнаружились на расстоянии вытянутой руки — на книжных полках в квартире Марана. Вместе с книгами фильмотеку Дана пополняли картины, памятники архитектуры, собрал он и коллекцию записей музыки. Вначала эта работа не казалась ему работой — так, удовольствие, туризм, но постепенно он заметил, как изменились и углубились его представления о Бакнии, он понял, что бакны все-таки отличаются от землян, культура их по своей структуре не была идентична земной, искусство и литература в духовной жизни бакнов занимали гораздо больше места, фантастическое по темпам и всепроникающее развитие науки и техники привело, видимо, к какому-то перекосу земной культуры, и даже некоторое выправление этого перекоса в последние десятилетия не приблизило земную культуру к бакнианской… бакнианской или торенской? О всей Торене Дан судить не мог, но давно заметил, что бакны эмоциональнее землян, ему даже казалось, что они чрезмерно склонны к экзальтации, иногда пафос их речи напоминал ему романтический театр… Перед ним снова и снова возникала сцена на Главной площади, он не раз мысленно возвращался к ней, оставалась непонятной амплитуда качаний огромного маятника, каким в его представлении было настроение толпы, от почти мистической веры в Изия до его убийства. «Истерическая реакция, — сказал Железный Тигран, — думаешь, невротиками бывают только отдельные личности? Нет, дорогой мой, толпа и целый народ могут быть ввергнуты в истерическое состояние. Неуверенность, неуравновешенность, экзальтация и итог: бросок из одной крайности в другую». Наверно, так, но для истерических реакций нужна почва — лабильная натура, особый темперамент, возможно, восторженность… что-что, а восторженность была неотъемлемой чертой характера почти каждого бакна… Во всяком случае, теперь всеобщая нежность к Поэту была Дану понятнее, он даже не раз думал, что если б тому взбрело, к примеру, в голову бросить клич и повести бакнов на кого-нибудь войной, он легко собрал бы целое войско… Собственно, это он фактически и проделал, поправил себя Дан… В то же время, хотя Поэт в Бакнии был один, как некогда пошутил Дан, не предполагая, насколько его шутка близка к истине, поэтов в Бакнии было множество, бакны писали, рисовали, музицировали, сплошь были знатоками искусств… чего, к сожалению, не скажешь о большинстве землян…
