Филип Фармер - Миры Филипа Фармера. Том 23
— Тебе по-прежнему будет нечего рассказать, — договорила за него Речел. — Более того, ты был психически болен, и рассказ твой может повредить тебе даже больше, чем Грибердсону.
— Ты считаешь это чепухой?
— Нет, не считаю. То, о чем догадывались Мойше и Лонгорс, скорее всем правда. Но что мы должны сделать? Кроме того, я не верю, что Джон способен совершить что-то плохое.
— Это потому, что ты все еще влюблена в него.
— Может быть.
Драммонд побледнел и сжал кулаки.
Сквозь его стиснутые зубы вырвались непонятные звуки.
— Драммонд! — закричала Речел. — Не надо! Я не смогу тебе помочь! Прошу тебя, не впадай в безумие! Имей смелость смотреть правде в глаза!
Казалось слова Речел подействовали на Силверстейна отрезвляюще.
Он разжал кулаки, расслабился и тяжело выдохнул:
— Хорошо. Я попытаюсь. Но я хочу…
— Там Роберт, — сказал она, глядя поверх плеча Драммонда. — Он встревожен. Боюсь, что с Джоном что-то случилось.
Она бросилась навстречу фон Биллману.
— Мне нужна ваша помощь, — сказал тот. — Ламинак заболела.
Девочка лежала в шатре на шкурах. Амага и Абинал сидели на корточках рядом. Раскрашенного Гламуга с погремушками возле больной не было. Он охотился, может быть, всего лишь в нескольких милях от стойбища. Дичь в те дни часто бродила неподалеку от жилья.
У Ламинак была сухая, горячая кожа, девочка вся горела. Она оглядела мутным взором ученых, склонившихся над ней, и прошептала:
— Курик?
— Его еще нет, но он скоро вернется, — сказала Речел.
Она подержала в руках ладонь девочки, затем приподняла ей голову и дала напиться из фляги.
Фон Биллман и Речел взяли на анализ слюну и кровь больной. Фон Биллман вместе с данными осмотра поместил все это в портативный анализатор, способный обнаружить любую бактерию или вирус, известные в двадцать первом веке, и интерпретировать симптомы любой болезни.
Через пятнадцать минут анализатор выдал на ленте ответ:
«БОЛЕЗНЬ НЕИЗВЕСТНА. ВЕРОЯТНО ПСИХОСОМАТИЧЕСКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ».
Вскоре температура у девочки поднялась еще выше. Воду она пила, но к еде не прикасалась. Вечером началась горячка, Ламинак бредила и стонала.
Тем, кто дежурил около нее, удалось разобрать только одно слово Курик.
— С тех пор, как ушел Курик, дочь стала чахнуть, — сказала Амага, но когда ему пришло время возвращаться, снова ожила. Шли дни, он не появился, и она заболела. Прошлой ночью начался жар, и если Курик не вернется, она умрет. Ему надо спешить.
— Не могу поверить, что лишь тоска по Джону стала причиной ее болезни, — сказала Речел.
— Это племя знает легенды о женщинах и мужчинах, которые убивали себя тоской по своим утраченным или слишком долго отсутствовавшим любимым, возразил фон Биллман. — Механизм этого явления, верно, психический, но действует он уж слишком эффективно.
— Нам неизвестна причина болезни, — сказала Речел.
— Да. Но я предпочту это объяснение, покуда мы не найдем другого.
Речел осталась с Ламинак даже тогда, когда вернулся Гламуг и принялся за лечение, наполнив стойбище воплями, песнопениями, грохотом погремушек, ревом бычьего рога и неожиданными взвизгами. Она делала все возможное, чтобы помочь девочке и не оказаться у Шамана на пути. Кроме того, она следила за развитием болезни.
Утром третьего дня, после восхода солнца, Ламинак вздохнула в последний раз.
Гламуг перестал прыгать и петь, опустился на колени и окрасил охрой лоб и грудь девочки.
Затем он встал, снял маску и усталыми глазами посмотрел на Речел.
— Вчера ночью я заснул очень ненадолго, — сказал он, — и мне было видение. Я видел, как по полю к нам бежит Курик, за ним гонится лев, а путь ему преграждает высокий обрыв. Потом Курик перебирается через быстрый поток у подножия утеса. Поток опрокидывает его, а лев ревет от радости и бросается на Курика. Вот они катаются в воде, и у Курика остался лишь один сверкающий серый нож, чтобы защитить себя от большого льва.
Речел могла поклясться, что прошлой ночью погремушка Гламуга ни на секунду не переставала грохотать. И все же он каким-то образом заснул, увидел сон и должен был, согласно обычаю, рассказать о нем первому встречному.
— Курик отбился или погиб? — спросила она Гламуга.
— Не знаю, я проснулся и вновь сидел в шатре. Ламинак дрожала, но не от холода ночного ветра, потому что было тепло, а от холода ветра, который нес смерть. Речел рассказала о видении Гламуга Драммонду и Роберту. Драммонд посмеялся, сказав, что колдун лишь выдает желаемое за действительное, потому что Грибердсон подорвал его врачебный авторитет. Фон Биллман, имевший опыт общения с дикарями, был не столь скептичен.
— Но если сон — своего рода телепатия, почему Джона видел Гламуг, а не я? Я ведь ему гораздо ближе, чем этот первобытный шарлатан, — сказала Речел.
— Он не шарлатан. Он верит в то, что делает, и старается изо всех сил — ответил фон Биллман. — А сообщение он принял потому, что у него есть к этому способности, а у вас нет. Мозг его настроен на ту же длину волн, что и мозг Грибердсона.
Речь усмехнулась. Но все же она была встревожена. Если бы она узнала о видении, находясь в привычном окружении, в многоэтажном мегаполисе, она бы посмеялась, но здесь, в этом диком мире, поверить в любое чудо было так же просто, как в мамонтов и пещерных львов, достаточно было оглянуться.
Стояло жаркое лето. Олени бродили вокруг бесчисленными стадами, племя трудилось не покладая рук, делая запасы на зиму, отрываться надолго от этом занятия люди не могли. Ламинак похоронили на рассвете следующего дня, вырыли могилу пять футов в длину, три в ширину и два в глубину. Дно могилы выстелили шкурой мамонта, на нее положили медвежьи шкуры. Ламинак до пояса завернули в шкуру медведицы, предварительно раскрасив тело красной охрой и надев ей на голову венок из яркой камнеломки. Под бой барабанов четверо мужчин опустили тело в могилу.
Умершую положили на правый бок, лицом к восходящему солнцу. На шее у нее было ожерелье из морских раковин, в руках кукла с человеческими волосами.
Тело закрыли скрещенными бивнями мамонта и посыпали его лепестками камнеломки. Могилу забросали землей с помощью деревянных лопат, а сверху выложили холм из больших камней — не лишняя предосторожность в краю кишащем волками и гиенами.
Речел плакала, когда комья земли падали на голубовато-серое, с пятнами красной охры лицо Ламинак. Причиной слез были ее неразделенная любовь к Грибердсону и его привязанность к девочке. Но плакала она, может быть, еще и потому, что в смерти Ламинак увидела нечто большее, чем просто смерть. Она вспомнила о том, что все, кто уже родился и кто еще родится, неизбежно умрут. Что толку в жизни, если ей предстоит оборваться?
