Алексей Корепанов - Время Чёрной Луны
Беседа наши горячая длилась уже не меньше часа (местное светило вовсю разводило пары), и наконец всплыла в ней тема рогатых страшилищ-ящеров с пучеглазыми мордами. Появилось как-то раз одно такое чудовище на холме у селения антипинцев, да удалось отогнать его выстрелами. Насторожились антипинцы, принялись прочесывать окрестности, и выявили-таки логово местных безобразных тварей. Ночью пошли на приступ, но у ящеров тоже оказалось огнестрельное оружие – и пришлось отступить…
Я слушал заросших, обтрепавшихся без женского надзора мужиков, и не знал, что и думать; выходило, что и каськовцы, и антипинцы почему-то видели друг в друге каких-то страшилищ, а не людей, земляков. Почему? Что за странные сдвиги в восприятии? Климат, что ли, здешний виноват?
Я думал и думал, и мысли мои были печальны, но не это было самое страшное; самое страшное – что они отражали реальность. Какие там тяга и любовь к гипотетическим братьям по разуму, какое там ликование при встрече с ними… Да, хотелось верить в это; да, мечтали; да, о таком писалось в наивных детских книжках того еще, далекого поколения. А на деле? Кругом видятся враги, кругом видятся враждебные чудовища; тем более, не на родных колхозных полях, а в черт-те какой дали… и превращаются такие же горемыки-земляки в отвратительных местных ящеров, и не может быть и речи ни о каких попытках контакта (понимания) – из обоих стволов ее, стерву, гадину инопланетную, а не то она уничтожит тебя. Какие там «звездные братья»?.. Враг, только враг может оказаться перед тобой. Такие вот печальные сдвиги в восприятии. Да и откуда, действительно, взяться братьям в этом угрюмом звездном мире?..
Грустно мне было среди этих мужиков. Среди землян…
И тогда я достал пистолет и направил его на речку.
– Вот, – сказал я своим бородатым сородичам. – Вот, идите, путь открыт.
И возникла из вод серая деревенька Антипино, и, толкая друг друга, бросились к ней мужики – и исчезли в тумане, врываясь в родные избы и радостно матерясь.
А я побрел назад, к каськовцам, чтобы и их вернуть под привычные небеса. Тот, кто оставил эти ходы на Земле, плоховато знал человека.
…Я был один в чужом мире, и вновь сел в траву у тропинки. Горько мне было, горько и противно, и призрак Черной Луны внезапно возник над моей головой.
– Что же ты, Сю? – безнадежно сказал я. – Неужели это все, чего можно достичь, если вслушаешься в себя? И нужно ли тогда вообще вслушиваться в себя или лучше жить, не слушая ничего? Или не жить вовсе!
Сю вновь не ответил – видимо, решал свои вселенские проблемы.
Я сидел под прозрачным небом, и мне больше не хотелось никуда идти. И вспомнилось вдруг то, что случилось когда-то с одним из тех, кто тоже был мною…
А ведь для всех окружающих он был самым обыкновенным, ничем не примечательным молодым человеком. Правда, сослуживцы обратили внимание на то, что он вдруг стал молчаливым и задумчивым, но вопросов не задавали – своих проблем и забот хватало: каждый новый день приносил новые неожиданности, и все силы уходили на борьбу с ними. Сам же он считал, что его просто околдовали: нашептали что-нибудь со злости или шутки ради в переполненном троллейбусе, или посмотрели недобро, когда не подал милостыню нетрезвому побирающемуся, или совершили какой-то заочный магический ритуал, дабы обречь его на страдания. Потому что чем же еще, как не жестоким колдовством, можно было объяснить случившееся обыкновенным сентябрьским вечером?
После работы он побродил по центральной улице, разглядывая витрины и спешащих куда-то говорливых девчонок, а потом направился к себе, за речку, в кривые переулки дореволюционной застройки. Вечер был тихим, серая подушка неба поглощала все звуки земли, накрапывал едва заметный теплый дождь, и витал над речкой горьковатый запах осени.
Он медленно шел вверх по склону узким проулком между заборами – и вдруг остановился. В вечернем полумраке перед ним парила девушка. Именно парила, не касаясь ногами искрошенного дождевой водой грязного асфальта. Она могла быть цветком, с которого сняли чары, она могла быть звездой, она могла быть душой реки, эманацией сентябрьского вечера, принявшей человеческий облик, невероятнейшей флуктуацией частиц воздуха – но могла быть и просто игрой света и тени, или результатом мгновенного помрачения сознания, или вестницей приближающегося безумия, навеянного полынными ветрами, которым вольготно теперь гулять в этом мире.
Он не стал гадать. Он вновь обрел способность двигаться, и приблизился к ней, и спросил, глядя в прекрасное юное лицо: «Кто ты?» Девушка улыбнулась – так могла бы улыбаться радуга – и ответила: «Отражение. Отражение в твоем зеркале».
И исчезла, растворилась в неярком свете зажегшегося в этот миг уличного фонаря. Тянулся в гору мимо мокрых заборов тихий проулок, и капли дождя шелестели в кустах сирени.
Мгновенное помрачение сознания… Помрачение?..
Да, он был уверен, что его околдовали (кто? за что? как?), и ничего не мог с собой поделать, хотя, казалось бы, чего проще: махнуть рукой и забыть, и смотреть по вечерам телевизор, чтобы потом, почувствовав себя высосанной до конца пустой иссохшейся оболочкой, проваливаться в колышущиеся миры сна.
Он ничего не мог с собой поделать. Каждый вечер он включал свет в своей комнате, садился перед большим овальным настенным зеркалом и смотрел, смотрел, смотрел в его глубину, надеясь отыскать там что-нибудь кроме привычного зазеркального дивана, привычной полки с книгами… часов на стене… горшка с кактусом на подоконнике…
Он смотрел мимо своего отраженного в зеркале лица, смотрел до рези в глазах, до головной боли, до тупого оцепенения – но ничего не менялось в неподвижной зеркальной глубине. Застывшее иное пространство не желало поддаваться воздействию его умоляющего взгляда.
Тянулась вереница вечеров, все более длинных и темных, а мир за зеркалом продолжал оставаться непоколебимой глыбой льда.
Он не энал и не мог знать, что там, за зеркалом, за ним давно наблюдают. А ту, явившуюся ему когда-то в пустом проулке у осенней речки, не перестают упрекать за легкомысленный поступок.
…На город уже падал мокрый ноябрьский снег, когда Зазеркалье уступило, наконец, его безграничному упорству, грозящему перейти в окончательное безумие. Однажды, сырым ветренным вечером, растаяли в зеркале отражения его лица, и дивана, и полки, и кактуса, растаяли, сменившись серым НИЧЕМ, которое стерло привычную ежедневную картину.
Постепенно серое НИЧТО стало превращаться в другой мир. Яркий, странный, неописуемый мир, непохожий на тот, в котором находилось зеркало. Иной мир.
Он отпрянул от зеркала, потом подался к нему, вглядываясь в нездешние удивительные пространства, и вдалеке, на вершине чего-то переливающегося, увидел ее, ту девушку из сентябрьского переулка. Вновь увидел ее, парящую в центре очаровательного зазеркального мира, – и бросился в зеркало, висящее на стене, стремясь проникнуть сквозь его невидимую тонкую поверхность и очутиться там, по ту сторону, в иных невообразимых безмерностях.
