Юрий Медведев - Колесница времени (сборник)
Но настоящая вакханалия грянула, когда вышла певичка с обесцвеченными волосами и накладными двенадцатисантиметровыми ногтями. Прыжками и ужимками изображая ведьму из «Макбета», она прокричала жабой и заголосила:
Нам наплевать, добро иль зло.
Седлай, красотка, помело!
На дорожку морячку
Грусть-тоску поберегу,
Чтоб и днем, и по ночам
Он отчаянно скучал.
Чтоб забыл еду и сон
Семь недель, голубчик, он.
Чтобы таял, как свеча,
Жизнь унылую влача.
Но клянусь, что в пасть штормам
Я попасть ему не дам…
После каждого двустишия четверо в клетчатых штанах закатывали глаза и выли:
Тьму кромсай, клинок огня,
Клокочи в котле, стряпня!
К концу они основательно взбудоражили публику.
Даже те, кто не танцевал, начали прихлебывать из чаш веселящую амриту и дергать под столом ногами.
Наконец в бутоне белых платьев я угадал невестино. Она была одного роста с женихом и втрое его тоньше.
Втрое — это, допустим, сильно сказано, поскольку я склонен иногда к преувеличениям, но на семипудового кабанчика женишок смахивал, ой как походил. Даже черные бачки, сползающие вниз, к углам пухлого рта, вполне могли сойти за клыки. Странная мода одолела ребят, которым чуть за двадцать, — холить и лелеять свою плоть. Начиная с детства бешено накачиваются всем, что округляет розовое тело: непомерными дозами съестного с биостимуляторами, загоранием на пляжах, беззаботным времяпрепровождением в сообществах таких же юных растолстевших богов. Все, что угодно, готов простить молодому человеку, но свешивающееся через ремень, выпирающее, как перестоявшее тесто, брюшко повергает меня в уныние. К счастью, не всех, не всех захватило поветрие. Тех, кто сызмальства готовится к разнообразным испытаниям силы и духа — будь то пьезоловушки Сатурна, рудники на Венере, заледенелые шхеры Плутона, — этих замечаешь в толпе с первого взгляда. Талия выгнута, как по лекалу, плеч разворот богатырский, поступь — как по струне переходит пропасть, глаза — ясные-ясные, с напором сиянья, с дерзинкой; такому скажи: через час на полгода в Гималаи или во мрак Тускароры — не задумываясь согласится, как на крыльях, на край света помчит. Треть из них, этих будущих планетолетчиков, астрогеологов, смотрителей маяков на задворках солнечной системы, наверняка не доживет и до пятидесяти. И они прекрасно это знают. Знают, но в стан наслаждающихся и ублажающихся не перебегают. Как будто невидимый луч рассек целое поколение на долго и коротко живущих.
В меньшей мере, но это касалось и девушек…
Так вот: женишок был семипудовый, а невеста — в плотно облегающем платье с вышитыми кистями рябины — тонкая и гибкая, как рябиновая ветвь. Ее руки с нежно светящимися розовыми короткими ногтями дремали на пухлых плечах избранника. И фата просвечивала розовым, затуманивая лицо.
Я дождался, когда невеста легким движением рук откинула на волосы фату и сказала мягко, певуче:
— Милый, только не обижайся, но я устала от грохота. Можно, я немного отдохну? У себя, ладно?
— Тебе нельзя уставать сегодня, — хохотнул он и обнажил частокол белых узких зубов. — У нас впереди целая ночь.
— Я отдохну чуть-чуть. Минут десять-пятнадцать.
Ведь впереди целая ночь, — отвечала она и вновь опустила светящееся облачко фаты. Тут я заметил в темном углу, где оркестр, овальную дверцу и буквы полукругом, тот же цветной вензель, что и на входе:
Комната невесты.
К этой двери и поплыло платье с рябиновыми кистями, а женишок потопал к столу, где его встретил разбитной собрат с чашей амриты и присловицей, сопровождаемой подмигиваньем: «Жених и невеста поехали за тестом, тесто упало, невеста пропала». Оркестрик бесновался уже без ведьмы. Поскрипывающий робот вновь открыл мне ту же дверь. Я спустился с крыльца и обогнул терем. Вишни начинали свое шествие на холм прямо от черных угловых окон. Под ногами дрожала от сырости трава, приникала к земле в поисках последних капель тепла.
Я встал под молодую вишню перед оконцем. Блеснуло за стеклами сияньице фаты. Невеста раскрыла створки, но не сразу, потому что искала на ощупь задвижку, а включать свет ей, наверное, не хотелось. Она склонилась перед распахнутым окном, положила руки на пылающий лоб и так замерла.
— Гори, гори ясно, чтобы не погасло, — прощебетал я голосом ласточки.
Невеста подняла голову, опустила руки на подоконник, пристально вглядываясь в сад. Потом сказала шепотом:
— Кто-то из наших навострился говорить по-птичьи.
Никак Алена Седугина. — Она вздохнула. — А может, показалось…
— В небе солнце показалось, как коврижка, разломалось, — протенькал я синичкой и, когда невеста изумленно раскрыла глаза, добавил своим голосом, спокойно, чтобы не напугать: — Совет да любовь, прекрасная невестушка.
— Спасибо, — отвечала она, хотя и вздрогнула. — Вы кто? Голос такой старый, и в саду ничего из-за туч не видно. Только контуры вишневых деревьев.
— Вот вишни и спрашивают невесту. Скажи: твой это суженый?
— Мой суженый? — задумалась она. — Чей же еще?
— На веки вечные? До смертного часу? Единственный в мире?
— Зачем вы так любопытствуете? — сказала невеста и смутилась.
— Вишни тебя пытают: это он? Единственный? Во все времена?
— В какие во все?
— Была же ты в мыслях невестой в далеком прошлом? Ну хоть при Иване Четвертом, хоть при Великом Петре? Конечно, была. И в просторы грядущего мысли о суженом посылала?
Она задумалась.
И тогда — запястье левой руки к плечу, ладонь на отлете — я высветил на ладони полусферу — подобие опрокинутой хрустальной чаши. За стенами чаши венчал светел месяц свод звездных покойных небес, и струилась, блестя перекатами, древняя Нара-река меж хмурого воинства елей по берегам. И вызванивали железными боталами кони в ночном, и лучина теплилась в избушке с краю деревни, на взлобье холма, на полугорке, возле реки. А за горою, за выпасом, на поле средь озимых стоял отрок в лаптях, в портках и рубахе холщовой почти до колен.
— Встану я и пойду в чисто поле под восточную сторону, — причитал отрок. — Навстречу мне семь братьев, семь ветров буйных. «Откуда вы, семь братьев, семь ветров буйных, идете? Куда пошли?» — «Пошли мы в чистые поля, в широкие раздолья сушить травы скошенные, леса порубленные, земли вспаханные». — «Подите вы, семь ветров буйных, соберите тоски тоскучие со вдов, сирот и маленьких ребят — со всего света белого, понесите красной девице Марине в ретивое сердце, просеките булатным топором ретивое ее сердце, посадите в него тоску тоскучую, сухоту сухотучую, в ее кровь горячую, в печень, суставы, чтобы красная девица тосковала и горевала по мне, рабу божьему Ивану, все суточные двадцать четыре часа, едой бы не заедала, питьем бы не запивала, в гульбе бы не загуливала и во сне бы не засыпывала, в теплой бане-паруше щелоком не смывала, веником не спаривала, и казался б я ей милее отца и матери, милее всего рода-племени, милее всего под господней луной…»
