Джефф Нун - Брошенные машины
— Тапело, радио включено?
— Нет.
На сиденье рядом со мной лежал открытый дорожный атлас с выдранными страницами. Наверное, я сама их и вырвала. Вот только не помню, когда и зачем. На полу — пистолет Павлина, моя сумка и туфли, которые я сняла еще в самом начале. Чемоданчик. Моя тетрадка. Смятые вырванные страницы. Я подняла ее и пролистала. В последний раз я ее открывала… когда? На подземной стоянке, в приморском городе. Да, наверное. Оказалось, что все не так плохо. Большая часть страниц все же осталась нетронутой. Я заглянула в кармашек. Нет. Ее не было.
Фотографии. Фотографии Анджелы.
Я нашла ее под передним пассажирским сиденьем. Провела пальцем по надорванному краю. Зачем я ее порвала? Откуда такая жестокость? Ведь у меня больше ничего нет.
Это единственная точка соприкосновения.
Фиолетовый туман, как будто подсвеченный изнутри, подрагивал в воздухе над фотографией. И больше я ничего не видела — только эту туманную дымку в зыбких прожилках слов. Я вспомнила, как ехала в лифте. Ехала и вспоминала. Мы играли в слова. В тот день, когда сделали этот снимок, мы с Анджелой играли в слова. После вспышки фотоаппарата Анджела повернулась обратно ко мне и выдала мне свое слово.
Какое слово? Не помню.
Но я все-таки слышала голос. Голос из фотографии; из изображения, которое медленно проступало в тумане, в вихре сумрачных затененных цветов, в своей совершенной прелести.
Я его почти слышала, этот голос.
* * *Мы нашли, где можно остановиться. Я не знаю, что это было. Называлось «Гостиница для путешественников». Крошечный домик, скромный семейный бизнес. Отчасти — дешевый мотель, отчасти — придорожное кафе. Там была бензоколонка, и мы заправились. Скорее всего это будет последняя наша заправка. Механик, увидев, в каком состоянии наша машина, покачал головой и невесело улыбнулся. Мы с Тапело зашли в кафе, заказали завтрак. Я сказала Тапело, что, если она хочет спать, я могу снять нам номер — на день и на ночь. А Тапело сказала: давай сперва поедим, а потом посмотрим. Я так и не поняла, что мы ели. Какую-то жирную кашицу. Но за последние несколько дней я не ела ничего вкуснее. Было еще очень рано, и народу в кафе было мало. Кроме нас с Тапело, еще два дальнобойщика и компания молодых ребят за столиком в дальнем углу. Снаружи стоял микроавтобус, разрисованный яркими красками. Наверное, эти ребята на нем и приехали. Я почему-то решила, что они — музыканты. Рок-группа. Они играли в шахматы. В кафе был еще один посетитель. Мужчина средних лет, который сидел в одиночестве и смотрел в пространство.
Когда принесли кофе, Тапело открыла мою сумку и достала капсулу с «Просветом». Эти капсулы нам дала Хендерсон, в больнице. Я приняла лекарство под пристальным взглядом Тапело. Время шло, хотя я и не знала — как и почему. Змея у меня на руке больше не шевелилась. Печать как печать. Но у меня было чувство, что, пока она есть у меня на руке, у меня не получится освободиться от этой истории. Я послюнявила палец и попробовала стереть фиолетовый оттиск.
— Марлин, оставь.
— Она не стирается.
— Ты ее лучше не трогай.
Подошла официантка. Принесла пирожное, которое заказывала Тапело. Девочка посмотрела на тарелку, потом — на меня и покачала головой. Она приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать.
— Что?
— Знаешь, мне трудно об этом говорить, но, кажется, ты была права.
— В чем?
— Знаешь, о чем я сейчас подумала? Об этой трубке.
— О какой трубке?
— Ну, чтобы выкачивать кровь. Для сыворотки. Тебе в шею вставляют трубку и выкачивают кровь.
— Господи.
— Да. Там, в больнице, когда Павлина забрали в операционную, я подумала: там же у них столько аппаратуры… как на нее действует шум? Плохо действует, правильно? У них, я думаю, есть специальные устройства, чтобы глушить помехи. Но все равно… И я подумала, что это неправильно. Несправедливо.
Она отвернулась к окну. К кафе подъехал еще один грузовик. Он встал на стоянке, закрыв нашу машину, так что теперь ее было не видно.
— Я пойду сдавать кровь. Пусть берут, ладно.
— Хорошо.
— Нет, это нехорошо. Но я все равно пойду. Знаешь, я всегда очень боялась, что из меня выкачают слишком много. И тогда я заболею. Как все.
— Да нет, это вряд ли.
— Только давай ты пойдешь со мной, ладно? Мы найдем что-нибудь по дороге. Какую-нибудь больницу…
— По дороге?
— Да, по дороге. Мы найдем какую-нибудь больницу, и я пойду. Только ты тоже пойдешь со мной, хорошо?
Я закрыла глаза и кивнула.
— Марлин? Что-то не так?
— Нет, все так. Просто я…
— Скажи мне.
Я открыла глаза. Девочка смотрела на меня. Такой ласковый взгляд, почти нежный. Сколько всего недосказано. Так много вопросов, так много желаний.
— Тапело, почему ты вернулась?
— Что?
— Там, на стоянке. Ты вернулась. Нашла меня.
Девочка пожала плечами.
— Почему?
— Ты знаешь почему.
— Я знаю?
— Не заставляй меня произносить это вслух, Марлин. Не надо. Тебе разве плохо? Мы здесь, и мы вместе. Разве это плохо? Разве этого… ну, недостаточно?
— Недостаточно для чего?
— Мы с тобой вместе, только вдвоем. Этого уже достаточно.
— Ой, Тапело…
— Ну что? Что еще?
— Посмотри на меня.
— Я смотрю.
— У меня уже есть дочка.
— Да, но… но она…
— Нет. Она по-прежнему здесь, со мной.
Вот. Я все-таки это сказала. Это было очень непросто. И больно. Сказать. Произнести это вслух и увидеть, как Тапело отвела взгляд, как она закусила губу.
— Я знаю, — прошептала она. — Я знаю.
— Хорошо.
— Но мы же можем пока побыть вместе. Хотя бы какое-то время. То есть мне бы хотелось… Мне бы хотелось, чтобы мы были вместе.
— Как я понимаю, в Оксфорд мы не едем?
Девочка покачала головой.
— А куда едем?
— Не знаю. Куда-нибудь.
Что я могла сказать? И чем это плохо, в конце концов? Просто ездить туда-сюда с этой девочкой. У нас есть осколки зеркала. Их можно продать за хорошие деньги. У нас будут деньги. И мы можем делать, что нам захочется.
Я оглядела кафе. Тот мужчина, который сидел один, — он смотрел на меня.
Тапело взяла меня за руку.
— Ты не против?
— Не против. Поедем. Куда-нибудь.
Девочка улыбнулась. Кивнула на столик в углу, где ребята играли в шахматы.
— Можно я с ними сыграю?
— Конечно. Делай что хочешь.
— Хорошо. Слушай, я тут подумала…
— Что?
— Павлин не умрет.
— Нет. Не умрет.
— Я знаю, что он не умрет. Потому что он уже умер, в тот раз. Он убил себя, правильно? Однажды он уже умер, а умереть дважды нельзя. Я права?
