Александр Громов - Мягкая посадка
Я знаю, что будет, когда я умру. Через месяц из притащенной с холма глыбы мне вырубят непохожий памятник как Спасителю и создателю Убежища, через год этого истукана с гиканьем завалят и расколошматят на сто кусков как памятник диктатору — как будто одно не влечет за собой другое, — а еще лет через тридцать памятник, может быть, склеют и водрузят вновь, чтобы через какое-то время расколотить опять. Пожалуйста. Не возражаю. Жаль, что я этого уже не увижу. Люди в массе очень смешны, но они единственное, что у меня есть.
Я возвращаюсь в мыслях к своей рукописи. Может быть, потихоньку продолжить ее — уже специально как исторический документ? Понемножку. Лет на десять меня еще хватит. Не исключено, что потомкам будет полезно узнать, как мы еще почти год продолжали фактически уже безнадежно проигранную борьбу, пока у кого-то из ныне покойных (теперь я уже не помню, у кого) не возникла мысль об Убежище, и какие методы борьбы мы применяли, и какие методы применял противник. Он всегда был на шаг впереди, всегда. Между прочим, высказанная однажды в мерзлом подвале гипотеза о влиянии странного биополя адаптантов на электронную аппаратуру полностью подтвердилась, как подтвердилось и то, что мы знали об адаптантах непозволительно мало. Если верить паническим воплям последних теле, пойманных нами много лет назад, среди них появились особи, умеющие убивать взглядом…
Не знаю, не знаю.
Еще хорошо бы написать о том, как мы создавали Убежище, о самых первых годах, и как мы работали — как звери ведь работали, вспомнить страшно, — и замерзали поначалу, и боролись с разразившимися как-то вдруг эпидемиями, и грызлись друг с другом, и спасали книги и микрофильмы, и голодали от перенаселения, но принимали и принимали новых беглецов, пока нас не стало несколько сотен; мы приняли бы и больше, но наплыв с каждым годом все падал и падал, а потом беглецы перестали прибывать совсем. Да что там, героическое было время. Беда только в том, что о нем нужно либо писать честно, либо не писать вовсе. И лучше, конечно, не писать: нынешняя молодая поросль не так устроена, чтобы спокойно воспринять правду. Не исключено, впрочем, что по окончательном впадении в покаянный маразм я сознаюсь в своем авторстве действующего и поныне закона о немедленном уничтожении всех подозрительных младенцев и безусловной стерилизации дубоцефалов, а может быть, если маразм окажется крепок, и в инициативе изгнания в снежную пустыню наиболее шумных крикунов из той, самой первой и по сравнению с последующими вполне безопасной оппозиции. Но сознаюсь лишь на бумаге. До моей смерти этих записок не увидит никто, а покойнику прощается многое, и кроме того, как я лично подозреваю, покойнику абсолютно все равно, простится ему или не простится.
Никого из друзей и недругов моей молодости уже нет в живых — я уйду последним. Пять лет назад при попытке переворота по нелепой случайности погиб Вацек Юшкевич. На протяжении тридцати пяти лет он был бессменным руководителем Отдела безопасности, и на него, в отличие от этих, сегодняшних, я всегда мог без оглядки положиться. Мне его не хватает. После него осталась тетрадь со стихами — он-то знал о моей рукописи, зато я никогда бы раньше не подумал, что Вацек пишет стихи. Первое стихотворение начиналось так:
«Лучезарный закат, полный красных чернил,
Ты зачем мне в окно нежный луч уронил?» —
и далее подробно объяснялось зачем. Я распорядился издать эти стихи тиражом в двести экземпляров и включить их в школьную программу. Вацек вполне заслужил такое внимание к его памяти.
Гарька Айвакян дезертировал через месяц после описанных событий. Следы его затерялись.
Алла Хамзеевна умерла спокойно, от неожиданной старости, когда ей было уже за восемьдесят. Несмотря на откровенно подхалимажный стиль ее общения со мною, о лучшем буфере я и мечтать не мог. До последних своих дней она работала у меня секретарем-референтом и как специалист по словесности достигла большого мастерства в редактировании проектов приказов.
Покойный Глеб Ипатьевич Вустрый некоторое время состоял при мне в своей прежней должности и оказал заметные услуги при возобновлении Государственной Евгенической. Он оказался прекрасным подручным средством: не помню, чтобы у меня хоть раз были основания для недовольства качеством его работы. Кстати, он действительно оказался неплохим производителем: все шестеро его детей получились вполне удачными и здравствуют и поныне. Жаль, что таких людей у меня под рукой всегда было немного… Может быть, зря мы отказывали в убежище профессиональным политикам?
О судьбе Мишки Морозова мне ничего не известно.
Теперь уже можно с уверенностью сказать, что мы выстояли. Вероятно, мы одни. Первые несколько лет нам еще удавалось иногда принимать отрывочные теле, настолько панические и противоречивые, что нашим аналитикам и посейчас не удается сложить из деталей полную картину катастрофы. Любопытно, что дольше других сопротивлялись самые северные и самые южные государства — тропические и экваториальные погибли первыми, не выдержав внутриутробных конфликтов, усугубленных чудовищным наплывом беженцев. Судя по всему, объединить человечество в единое целое не удалось никому даже под угрозой всеобщей гибели. Мы не были монолитом — когда на нас надавили, мы раскололись по трещинам. Бойль оказался прав: закат земной цивилизации произошел быстро, но не сразу, и без ненужных катаклизмов. Лишь однажды, когда нам уже казалось, что с человечеством покончено, наши приборы уловили слабое эхо наземного ядерного взрыва далеко на юге, и аналитики не сошлись во мнениях, что это было: последние отчаянные отголоски войны (кого? с кем? где?), или язык ледника походя снес брошенную людьми ядерную энергостанцию.
Лет десять назад мы впервые вышли в эфир, рискнув отменить закон о телемолчании. Наша телестанция вызывала уцелевших на связь каждый день, трижды в сутки, и теперь еще продолжает вызывать. Но эфир пуст, и очень похоже на то, что Убежище — единственный островок ныне действующего человечества. Наше общество трудно заподозрить в процветании, но кое-какие надежды на будущее у нас уже есть. С прошлого года мы были вынуждены ограничить рождаемость.
Теперь многие думают, что нам остается только выждать, пока не случится, с их точки зрения, очевидное: пока социально недееспособные адаптанты, разрушив кормившую их цивилизацию, естественно и повсеместно не вымрут от голода, после чего людям останется лишь вновь населить опустевшую Землю, причем начало сего благостного процесса может состояться уже в нынешнем поколении, а кульминация — по отступлении ледника. Многие верят, что так оно и будет. Это полезная вера. Не следует без острой необходимости ее разрушать: один из важнейших пунктов неписаной азбуки управления гласит, что законное место веры во что-то светлое и достижимое (во что — не суть важно) мгновенно и неизбежно занимает очередное разрушительное непотребство.
