Сергей Абрамов - Ряд волшебных изменений милого лица
Но сколько можно, если Кошка вообще не чувствовала меры.
Она заявила:
— Если я тебе в тягость и ты боишься мне об этом сказать, не стоит: я сама могу уйти.
И тут Стасик не выдержал, да и отпущенное хозяйкой время подходило к концу: всё равно через полчаса сматывать удочки.
Он встал:
— Пошли.
— Куда? — испугалась Кошка.
Она наконец сообразила, что малость переборщила в эмоциональной картинке, в домашней заготовке. Всё-таки не актриса, не профессионал — это всегда чувствуется…
— Домой, — сказал Стасик.
Он был решителен и спокоен, даже чуть ласков, и такой тон сбивал Кошку с панталыку.
— Ты меня отвезёшь? — растерянно спросила она.
— Разве можно иначе? — ответил он вопросом на вопрос.
И молчал, и молчал, и молчал.
Спускались по лестнице, шли к машине, ехали по Ленинградке, потом на Грузины — она попросила отвезти её к подруге, — всё молчал. А Кошка — или поняла что? — тоже боязливо помалкивала. Только, уже выходя, спросила:
— Ты позвонишь?
— Вероятно. — Он берёг эту реплику под занавес, высчитал Кошкину и заготовил свою, и реплика выстрелила, как в тире в десятку: Кошка вздрогнула, выпрямилась, а Стасик быстро захлопнул пассажирскую дверцу и газанул от тротуара на второй передаче, только выхлоп из глушителя на память оставил.
Но, как сам Стасик выражался, «завязывать» с Кошкой он вовсе не собирался. Она устроила ему выступление — да ради бога! А он — ей. Чьё эффектней?..
Сегодня после спектакля и позвонит, в чём проблема?..
Счётчик на колонке отщёлкал двадцать пять литров. Стасик завинтил пробку бензобака, запер её махоньким ключиком и поехал дальше по набережной, думая свои не слишком сладкие думы. Вроде бы удивлялся: что это он разнюнился? Никогда не обращал внимания на требования извне, на попытки переделать его дорогую особу, всегда сам вёл — слушайте! слушайте! — седан своей судьбы по житейской асфальтовой магистрали. Каков образ, а?.. Стиль «кич», кошка-копилка, лебединое озеро на рыночной клеёнке…
Но если забыть о всяких словесных красивостях, Стасик и вправду не терпел советчиков. Слал их туда-то и туда-то. Иногда мысленно, порой вслух. Сейчас ему сорок, и коли автор, если вы обратили внимание, так одержим арифметикой, вычтем из них семнадцать лет яслей, детсада и школы, останется двадцать три полновесных года сугубой самостоятельности — в решениях, в поступках, в мыслях и чувствах. А что на эту самостоятельность накладываются порой драматургически-сценические веяния, этакий загадочный отсвет рампы, так вспомните о профессии Стасика, о его сильном актёрском «эго», и вам всё станет понятно.
Но в данный момент актёрское «эго» почему-то помалкивало, и Стасик, никого и ничего не играя, с тоской думал о собственной жизни вообще — безотносительно к конкретным ситуациям. На кого из нас, скажите, не находило незваное желание поразмышлять о жизни? Прикинуть «за» и «против», уложить их на аптекарские весы: что перетянет?.. Согласитесь: почему-то в нудные минуты самокопания всегда перетягивает чашка с аккуратно уложенными «Против», а «за» болтаются где-то наверху. Парадокс человеческой психики, сказал бы бородатый Игорек, великий психоаналитик и жизнелюб, добрый приятель Стасика.
Стасик, к слову, иной раз обращался к нему за медицинским советом.
Жаловался:
— Нервы ни к чёрту, Игорь.
А Игорь ответствовал из бороды:
— Не бери, старик, в голову: у всех ни к чёрту.
— Но у меня злость какая-то беспричинная, как из вулкана. Вон жену убить хочется, еле сдерживаюсь.
— Нормальная реакция, Стасик: если хочется, значит, небеспричинно. Не переживай. Кстати, не ты один: всем хочется, мне тоже…
Вот так он и лечил. И представьте — помогало.
Но сейчас Игорь грел спину на берегу самого синего в мире, и посоветоваться было не с кем.
Если только с Ленкой…
Ленка играла в судьбе Стасика довольно странную роль. Знакомы они лет двадцать, чуть ли не с институтской скамьи, в одном театре играют бок о бок тоже давненько, взрослели вместе, матерели вместе, старились вместе. Но никаких амуров за двадцать лет, никаких лёгких флиртов, никаких вредных мыслей о том о сём: поцелуй в щёчку, дружеские объятия, совместные праздники и будни… Странно, конечно: Ленка — баба занятная, сейчас ей тоже сорок, на неё до сих пор на улице мужики оглядываются, а вот замуж не вышла. Сама утверждает: не хотела.
Говорит:
— Я слишком эмансипированна для кастрюль и пелёнок.
Мамуля ей возражает:
— Брак, Алёна, — это вовсе не обязательно кастрюли и пелёнки. Это, если хочешь, единство духа.
Ленка смеётся:
— У тебя со Стасиком единство духа? Не смеши, подруга! У него единство только с автомобилем. Автокентавр… Но, если серьёзно, ты не права в принципе: коли уж брак, так на полную катушку — и кастрюли, и борщи, и пелёнки, и сопли. Не признаю суррогатов. Но лично не готова, извини…
Ленка была единственным человеком, который никогда не принимал всерьёз все, как она выражалась, фортибобели Стасика. Она отдавала дань его работоспособности, его мужской мёртвой хватке, его солидным деловым качествам, его обаянию, его таланту, его пустой и лёгкой трепотне, наконец. Но дань эта была для Ленки необременительной и даже приятной. Она любила посмеиваться над Стасиком, вышучивать его напропалую, она даже иногда издевалась над ним, хотя и беззлобно, но метко и часто болезненно. Но всегда обидчиво-гордый Стасик всё ей прощал, потому что не было у него друга надёжнее и вернее. Он сам сочинил такой критерий настоящей дружбы: «Где-нибудь часа в три ночи накрути телефон, скажи: приезжай, плохо, а что плохо — не объясняй, брось трубку. Сто из ста перезвонят: что случилось, старичок? И постараются убедить, что всё ерунда, тлен, надо принять пару таблеток радедорма, успокоиться. Лишь бы самим из койки не вылезать. А Ленка не перезвонит. Она сразу поверит, и приедет, и будет сидеть с тобой, пока ты не оклемаешься». Вчера вечером после спектакля вёз её домой, поплакался:
— Все кругом недовольны бедным Политовым.
— Кто все? — спросила.
— Наташка, Ксения, Кошка… Или вон главреж отчебучил: вы несерьёзны, и это вас губит. А я Зилова репетирую, ты знаешь: какая там, к чёрту, серьёзность? Там больная самоирония.
— Здесь ты, положим, прав. А в ином?
— В чём?
— С Наташкой, Ксенией, Кошкой?.. — Ленка знала про всё: и про Кошку, и про «каштанок», но Ленка — могила, индийская гробница, ничего трепливо-бабского в характере.
— Одна считает, что я плохой муж. Другая — что я равнодушный отец. Третья — что я эгоист, эготист, эгоцентрист…
