Григорий Адамов - Кораблекрушение на Ангаре
Я упал с высоты восьми метров и, инстинктивно приняв во время падения необходимое положение, быстро вынырнул на поверхность. Перед падением мы стояли на плотине не прямо над отверстием канала, а несколько в стороне. Это спасло меня в первое мгновение. Но свирепо бившиеся у плотины волны беспрерывно накрывали меня, оглушали и ослепляли.
Я потерял ориентировку и не мог представить себе, где именно находится отверстие канала.
Я сделал несколько взмахов руками вдоль плотины и с ужасом вдруг почувствовал, что меня тянет вниз непреодолимая сила.
Я отчаянно закричал и погрузился с головой в воду. Моя нога уперлась в плотину. Я с силой оттолкнулся от нее вверх и опять вынырнул на поверхность.
Я видел наверху растерянное лицо Гомеца и в двух метрах от себя злосчастное бревно. Оно тоже уже испытывало влияние водоворота и беспрерывно клевало одним своим концом.
В то мгновение, которое я пробыл на поверхности, с безумной быстротой промелькнули в голове обрывки мыслей: я понял, что сопротивляться бесполезно — меня все равно тянет, я погиб, единственное — идти за потоком… в канал, проскользнуть между колесом турбины и стенкой канала… где я работал подвешенным на веревке… один шанс на сто… потом вниз в колодец и через выводящий канал в бухту… один на тысячу… Бревно!.. Нужно успеть раньше, чем бревно… Оно измолотит меня… Вперед!
Я сделал глубокий вдох и, сложив над головой руки, нырнул за потоком.
Я никогда потом не был в состоянии понять, как я мог решиться на это. Я и теперь цепенею при одном воспоминании об этой минуте… В сущности, мне ничего другого не оставалось делать. Я все равно уже уходил под воду.
Меня понесло, как пушечное ядро. Но я успел два-три раза изо всех сил загрести руками, стремясь на дно канала. Это мне удалось, и я почувствовал, как ожегся грудью и животом, пролетев по дну канала, как будто над огнем. В следующую секунду я почувствовал страшный удар в бок и голову, сознание потухло и мрак поглотил меня.
Очнулся я в больнице. Как мне потом рассказывали, я почти целый месяц пролежал без сознания, между жизнью и смертью. Я узнал, что жизнь спас мне Андреас — мастер нашего отделения.
Он появился из люка на плотине, желая сообщить Гомецу, что председатель прибыл уже на своем авто.
Когда Андреас увидел мое падение в море и услышал мой отчаянный крик, он понял, что я попал в водоворот. Он бросился стремглав, с неожиданной для его лет быстротой вниз в зал, к генератору, и резко остановил турбину. Вероятно, он все-таки не успел бы это сделать вовремя, если бы я не выиграл несколько секунд, вынырнув вторично на поверхность. Но остановка турбины произошла все-таки вовремя, я ударился боком об угол канала и головой об одну из лопаток рабочего колеса, но они не искромсали меня, как мясорубка.
Однако для турбины это не прошло бесследно: у нее лопнул вертикальный вал, и она выбыла из строя.
Могло быть хуже, если бы прилив был уже в разгаре и турбина успела бы развить полный ход и достичь максимального числа оборотов. Тогда от резкой остановки она могла бы разлететься на куски, и в этом случае я все равно погиб бы.
Из выводящей трубы меня далеко выбросило в бухту. Оттуда меня сейчас же извлекли.
Старика Андреаса на другой же день выгнали из электростанции, как виновника аварии. Еще через день он исчез со своей семьей, и больше я его никогда уже не встречал, хотя искал этой встречи всюду и всегда.
Гомеца перевели на другую станцию. Я вышел из больницы с этим шрамом на лице, без двух ребер и с огромными шрамами на животе и груди.
Я вышел из больницы другим человеком. Я много передумал, пока лежал спеленутым, как ребенок, на больничной койке. Я много понял, но еще больше почувствовал.
Я понял, что в глазах этих председателей акционерных компаний и их прислужников, вроде Гомеца, пролетарий не человек. Он раб, он машина, он вещь.
Как смел Гомец предложить мне сто пезо за мою жизнь? А Андреас? Ведь они выбросили его за то, что он пожертвовал машиной ради человека!
Я вышел из больницы, едва оправившись, шатаясь еще от слабости. Конечно, мое место на электростанции давно уже было занято другим.
Я получил свои гроши и уехал в Буэнос-Айрес. Там я не скоро получил работу, но зато очень скоро вошел в коммунистическую партию.
Она была в подполье, ее загнало туда полуфашистское правительство генералов и банкиров. Но в первых же баррикадных боях, которыми окончилась знаменитая буэнос-айресовская стачка докеров, мой боевой отряд из порта де ля Бока доставил много хлопот фашистским генералам. Баррикады де ля Бока они будут долго помнить!
После подавления стачки мне пришлось бежать из Аргентины. И вот я здесь, на второй моей родине.
И здесь я стал тем, чем никогда не смог бы стать в мире капитализма: я стал человеком, а не бунтующим рабом. Я осуществил наконец свою мечту и стал инженером-гидроэнергетиком…
Диего умолк, и долго вместе с ним молчали у затухающего костра шестнадцать человек, слушавших рассказ из мира, который стал им почти понятным.
Лишь один Евсей Иванович, вздохнув и сжав в кулак седую бороду, сказал:
— Да, браток… жизнь была, я тебе скажу…
3. Электростанция на морозе
Утро было туманное и зябкое, как это нередко бывает даже в июле на Ангаре.
Люди спали у потухшего костра с посиневшими от предутреннего холода лицами.
Во сне они ежились, скрючивались, свертывались в клубок. Хотелось спать, но сырой холод не давал лежать.
Первым встал Евсей Иванович и немедленно захлопотал. Стараясь не шуметь, он из остатков хвороста разжег костер, сбегал к реке за водой и повесил над огнем котелок.
Небо розовело все сильнее, туман стал редеть, а когда показалось солнце, он и совсем рассеялся. С солнцем все проснулись, и лагерь зажил шумной, хлопотливой жизнью.
После завтрака разбились на партии: одна должна была таскать хворост, другая пошла в тайгу за ягодами и грибами. Евсей Иванович остался сторожить лагерь.
Солнце взбиралось все выше, разгоралось, в чаще делалось душно. К полудню обе партии кончили работу: натаскали высокую кучу хвороста, набрали грибов, ягод — почти одна брусника с черникой — да еще кедровых орехов.
Вернулись в лагерь усталые, в испарине. Искупались в Ангаре. Несмотря на жаркие дни, вода в реке как всегда была холодная, жгучая. Едва окунувшись, выскакивали стремглав из воды. Даже Вера и Виктор поплавали минуту-другую и не выдержали — бросились к берегу.
А на берегу — жара. Лежали, истомленные, под елью.
Жан Кларетон чистил грибы и изнывал:
— За три года, которые я провел на севере, я совсем отвык переносить жару. Вот мученье!
