Кеннет Балмер - Транзитом до Скорпиона
Прикрыв ладонью глаза, я посмотрел на небо. Солнце изливало свет с красноватым оттенком, согревая и успокаивая. Но через горизонт прокрадывался новый цвет, превращая желтую траву в зеленую. Покуда я наблюдал, на небе взошло еще одно солнце, заливая зеленым светом реку и равнину.
Эта вторая звезда являлась спутником Красного гиганта, составляя то, что мы называем Антаресом, — позже я понял, что «красный гигант» — неверное название. Непривычность света меня обеспокоила не столь сильно, как следовало ожидать. А в новом мире меня ждало еще немало сюрпризов. Лист перестал качаться. Мое маленькое судно набрало совсем немного воды. Я зачерпнул ее пригоршнями, выпил и счел чистой и освежающей.
Лучшее, что я мог сделать, — предоставить листу нести меня вниз по реке. Вдоль реки обязательно найдутся жители, если в этом мире вообще есть люди. Я находил совсем нетрудным плыть по течению, позволяя всему идти своим чередом.
Река петляла, описывая широкие излучины. Иногда встречались песчаные мели. Деревьев вдоль берега было мало, зато обильно рос камыш и тростник. Используя особенности течения, я в конце концов подвел свое судно к заливному берегу и вытащил его на сушу повыше. Мне вовсе не улыбалось идти пешком, когда в моем распоряжении имелась подходящая лодка.
Камыш встречался самый разнообразный. Я выбрал с прямым высоким стеблем и, после долгих трудов и ругательств, сумел отломать десятифутовый кусок. Он послужит шестом на мелях. Другая разновидность привлекла мое внимание потому, что я случайно порезал руку о лист! Я выругался. На море брань — профессиональное заболевание. Этот камыш рос группами и имел прямые круглые стебли диаметром дюйм-полтора,[6] а из вершины каждого стебля вертикально рос плоский лист, достигая длиной дюймов восемнадцати. Лист был острым. Ширина его была около шести дюймов, а формой он походил на копье с листовидным наконечником. Я наломал несколько таких камышин и заполучил охапку копий, которые желал иметь час назад, когда на борту моей лодки был экипаж.
Камыш на солнце быстро высох и стал крепким и твердым, а режущая кромка лезвия оказалась достаточно острой, чтобы позволить мне нарезать еще несколько.
Пополнив запасы, я посмотрел на сверкающую поверхность воды. У меня была лодка. У меня было оружие. Воды — в избытке. А нарезав камышины продольно, я мог сработать снасти и наловить рыбы, несомненно, кишащей в реке и дожидавшейся с открытым ртом, когда ее поймают. Если я не смогу изготовить крючок из заостренного камыша или колючки, то мне придется соорудить ныретки. Будущее, с людьми или без, рисовалось ослепительно привлекательным.
Что меня ждало на Земле? Бесконечная тяжесть морского труда без малейшего вознаграждения. Нужда, невообразимая для избалованного наукой человека двадцатого века. Конечная обреченность на смерть и страшная возможность остаться калекой, потеряв руку или ногу от пушечного ядра. Да, какая бы сила ни принесла меня сюда, она не оказала мне медвежьей услуги.
Мой глаз уловил движение. Надо мной летал голубь, то приближаясь, то удаляясь, словно я привлекал его, но пугал. Я улыбнулся. Мне не удалось вспомнить, когда я последний раз состроил такую необычную гримасу.
Над голубем я увидел еще одну птицу, похожую на ястреба. Она была огромна и светилась алым. Шею и глаза окружали золотые перья, а ноги были черными, вытянутыми, с жестко растопыренными когтями. Эта птица являла собой прекрасное зрелище цвета и силы. Хотя в то время я, разумеется, не знал эти строки, но теперь могу прибегнуть к ним, к великолепным словам Джеральда Мэнли Хопкинса.[7] Он всей душой отзывается на то, что составляет самую суть такой птицы в воздухе, называя пустельгу «Дофином королевства дневного света». И сейчас, когда я знаю то, чего не мог знать тогда, слова Хопкинса приобрели для меня глубокое значение.
Я закричал и замахал руками белому голубю.
Он немного расширил круги и если даже заметил над собой силуэт с тупой головой и вытянутыми крыльями, то не подал вида. Стремительная птица с широкими крыльями, клиновидным хвостом и тяжелой головой с мощным клювом, громко выкрикнула собственное предупреждение.
Брошенный в голубя кусок камыша всего лишь заставил его изящно свернуть в воздухе. Орел или ястреб — эта великолепная ало-золотая птица не принадлежала ни к одному земному виду — резко устремился вниз. Голубя он проигнорировал. Он летел прямо на меня. Я инстинктивно вскинул левую руку, а правой сделал выпад одним из моих копий. Птица забила огромными чашеобразными крыльями в воздухе над моей головой, издала пронзительный крик, а потом тяжеловесно-медленно устремилась ввысь.
Через минуту она стала точкой и исчезла в жарком мареве. Я поискал взглядом голубя и обнаружил, что он тоже исчез.
Мною овладело ощущение, что птицы не были обыкновенными. Голубь не превышал размерами земных голубей, но ястреб-орел значительно превосходил величиной даже альбатроса, чей силуэт в небе над парусами стал привычным для меня. Я подумал о Синдбаде и его волшебном полете на птице; но эта птица была недостаточно крупна, чтобы унести человека, в этом я был уверен.
Как я обещал себе, я поймал обед и, не без некоторых трудностей, нашел достаточно сухого дерева. Применив камышовый смычок, я добыл огонь трением и без задержки удобно устроился, поедая поджаренную рыбу. Терпеть не могу рыбу. Но я проголодался. Рыба вполне выдерживала сравнение с пробывшей десять лет в бочке солониной и испорченными долгоносиком сухарями, и сравнение выходило в пользу рыбы. Я тосковал по гороховому супу, но нельзя же иметь все.
Я вслушивался очень внимательно — и немалое время.
Не зная, какие могут находиться поблизости враждебные существа, я рассудил, что спать желательно на борту лодки. Терпеливое вслушивание не обнаружило отдаленного грохота водопада, который привел бы путешествие по реке к преждевременному концу. Ибо теперь я был убежден, что меня перенесли сюда с определенной целью. Что это за цель, я не знал и, по правде говоря, набив живот и собрав кучу травы на постель, не особенно интересовался.
Поэтому проспал зелено-золотой полдень чужой планеты.
Когда я проснулся, с неба все еще лился подкрашенный алым зеленый свет, став темнее, но все еще сохраняя прежние оттенки. Через некоторое время я перестал обращать внимание на пропитывающую свет красноту и различил белое и желтое, словно под светившим надо мной всю жизнь старым знакомым солнцем.
Река петляла дальше. В этом сверхъестественном путешествии я увидел много странных созданий. Мне запомнилось одно тонконогое животное с шаровидным телом и комичной мордой, оно походило, как я теперь понимаю, на Шалтая-Болтая. Правда, двигалось оно на восьми длинных и тонких ногах, причем по воде. Оно скользило, быстро работая ногами, совершая сбивчивые резкие движения. На каждой ступне имелись тонкие перепонки фута три в поперечнике. Заметив меня, оно с плеском умчалось прочь, и я рассмеялся еще одно странное и несколько болезненное движение не только моего рта, но и живота.
