Дуглас Уинтер - Закольцованный ролик
Все это истинная ложь, материал для таблоидов, ток-шоу и пьяных разговоров. И все-таки: у тебя есть время, и у тебя есть деньги. Ты абонируешь почтовый ящик и даешь анонимные объявления здесь и там, и ждешь, и ждешь.
И долго ждать не приходится.
На письме штамп Рочестера, штат Нью-Йорк, но телефон принадлежит пригороду Питтсбурга. Ты не поверил, ты знал, что это фальшивка, мошенничество, но ты позвонил, и звонок заставил тебя задуматься, а за мыслью пришел голод, а голод был - о любви. И немного времени прошло, пока ты сказал "да".
Это была самая дорогая видеолента из всех, которые ты видел: двести долларов за просмотр и цена билета в Чикаго - почти две тысячи четвертаков. За эти деньги ты купил темную комнату в мотеле возле аэропорта, полукруг сидений, обращенных к телеэкрану, приземистый видеоплейер, на котором часы, подмигивая, показывали 12:00. Впервые ты видел ее не наедине с собой. Ты заплатил деньги какой-то тени и сел на ближайший стул. Опоздав на пять минут, прибыл человек постарше, чей-то дед, и он очень нервничал. Он громко кашлял и возился, поправляя на себе пиджак. Остальные двое были друзья, знакомые, сдвигающие все время головы, как заговорщики, в углу справа от тебя. Они были очень на тебя похожи и старались не встречаться с тобой глазами.
- Джентльмены! - произнес голос тени. - Прошу садиться.
Ты и без того уже сидел в тяжелой атмосфере сконфуженного ожидания, которое отделяло тебя от остальных убедительнее деревянных стен кабинки N_7. Ты наклонился к телевизору и серой вуали на его экране, когда тень вставила кассету. И потом осталось только то, что ты умеешь лучше всего: смотреть.
Лента была без звука, хотя в комнате раздавались звуки резких вдохов, неизвестно, возмущения или желания, а изображение вертелось, размывалось, замедлялось и наконец обрело резкость. Оно было зернистым, четвертая, если не пятая копия, как сигнал от дальней телевизионной станции, передающей с другого конца мира, и была она черно-белой, снятой с одной точки, с высоты - несомненно, закрепленной на потолке камерой, глядящей вниз и чуть влево.
И она здесь. Она лежит перед тобой с закрытыми глазами и повернутыми вверх ладонями, так маняще раскинув ноги - голая. Ты щуришься, но выражение ее линь Разглядеть не можешь, но ты уверен, что это улыбка. Изображение прыгает - единственный монтажный стык, - и ты смотришь крупным планом на лист бумаги, официального вида документ, бланк с полями, отмеченными чернильными кружками и птичками, очертанием человеческого тела, написанными от руки словами и подписью. Коды и примечания ты оставляешь без внимания, глядя на ее имя: Шарлотта Прессман. Холодное и безымянное имя, холодное и безымянное, как ее труп.
Слова добираются до твоих губ, но тут картинка прыгает снова, и снова идет съемка той же неподвижной камерой, и теперь ты ее знаешь, знаешь каждый ее дюйм, эту серую с пятнышками кожу, опавшие груди, спутанные грязные волосы, и прозектор со скальпелем в руке начинает ее последний танец.
Стриптиз плоти. Разрез от левого плеча вниз, от правого вниз и удар лезвия по животу вниз - неровная буква Y. Руки берутся за складки кожи, и внешний слои плоти стягивается назад, открывая внутренность: полосы мышц, желтые подушки жира, мокрую кость. В вечной мерзлоте мужчина и металл пробивают грудную кость, прорываются внутрь и вынимают ее разбитое сердце. Опускается серебристая дисковая пила; когда она кончает работу, вынимаются по одному поблескивающие органы, их осматривают, взвешивают и записывают, и только слышен голос: "Поджелудочная, в норме, надпочечники, в норме, селезенка, в норме". Голос без интонаций, ровный, как гудок в телефоне, в норме, в норме, и он тянется глубже в нее, туда, куда не могли проникнуть языки и члены, и с каждым движением вынимает все больше и больше, пока от нее не остается только выпотрошенная туша. Но это, конечно, еще не все: быстрый проход скальпеля по горлу от уха до уха, и лицо ее стянуто назад, сморщенное и забытое, и снова вертится пила, срезая верхушку головы. Серую массу поднимают, взвешивают - в норме, в норме - и спектакль окончен. Наконец ты увидел ее всю.
Ты встаешь и уходишь, из комнаты, из мотеля, из Чикаго, и ты слышишь, как кто-то из оставшихся спрашивает о цене второго сеанса. Но нет такой цены, или тебе ее не уплатить: у тебя есть только четвертаки, и у тебя всегда будет она: без имени, без лица. Груда мяса.
Ты каждую неделю возвращаешься в Страну замочных скважин - первый месяц, потом два-три раза в неделю, теперь каждый день ты встаешь из-за стола и проходишь несколько коротких кварталов к этому крохотному форпосту, последнему из ему подобных в этом городе, и меняешь доллары на четвертаки и находишь дорогу в кабину, чаще всего в эту, счастливую кабину N_7, и сидишь в темноте и смотришь в окно видеоэкрана и видишь голых женщин и мужчин, ты видишь, как они входят в раж, совокупляются, и в этом ничего нет для тебя, совсем ничего, только вытянутое лицо Делакорта отражается в стекле и смотрит на тебя.
Когда ролик кончится, Делакорт встанет со скамьи и вернется в офис, поправляя узел галстука, готовый сесть за стол, отвечать на телефонные звонки и как следует поработать над своей сводкой. Но ты - ты один, и хотя ты ждешь и смотришь, но нет ничего, что можно увидеть.
Когда купленное на последний четвертак время кончается голубой заставкой - и ничего, ты прислоняешься лбом к экрану, ощущая, как его свет и тепло сменяются чернотой. Твои глаза, прикованные к исчезнувшей картинке, смотрят в темноту с мольбой. Но выхода нет.
Ты сидишь в кабине N_7 и смотришь на верный экран, ожидая, чтобы зашевелилась тень, чтобы она вышла из темноты в свет и никогда больше не нашла темноты. Тебе становится понятно, как сильно хочешь ты заплакать, понять и почувствовать, как рождаются слезы, но конечно, как всегда, вместо тебя плачет твой член.
Ты вынимаешь из кармана пачку салфеток, вытираешь красную распухшую головку, потом руки. Перед тем как встать, готовый выйти обратно в мир, ты выпускаешь салфетки из рук на пол, где жизнь, которая была у тебя внутри, стекает в щель холодного бетона.
