Владислав Былинский - Конструктор сущностей
От двойной неразбавленной дозы стало ему еще страшнее; он выскочил из бара, свистнул такси; снег таял, вода текла с крыш, - потоп будет, решил он почему-то. Он велел водителю двигать к ипподрому - но сразу за трамвайной колеей, как и намеревался, передумал и назначил целью ресторан на окружной. Отсюда к ресторану вела одна-единственная, нужная дорога. Если девчонка не выдержит, испугается или передумает ждать его, то ей придется возвращаться этим путем - прижимаясь к деревьям на обочине, от теней шарахаясь. Машина неслась по осевой, на весь мир разбрызгивая осевую; неоновое мелькание осталось далеко позади. Он понимал, что шансов мало, - девочка одна, на пустыре, ночью; никакое убежище, никакая щель не убережет от пустырников ночных; да пропади он пропадом, трофей проклятый, - надо было сразу ей вернуть! Но тогда, при расставании, ему казалось, что девочке опасно оставаться с Шаром. Любой ночной прохожий, завидя драгоценность, прирежет ребенка и отдаст сияющее чудо за грош барыге. Сволочь народ! Она очень торопилась. Она выбежала на проезжую часть навстречу машине, каким-то образом узнав или угадав в пассажире Богуна. Возможно, девочка ощутила близость Шара, услышала его магнитный голос - и, забыв обо всем, бросилась к своему сокровищу. Тормозить уже бесполезно, - и все-таки водитель ударил ногой по педали. Противно завизжали тормоза; приближались, ослепляя, фары встречного грузовика; Богун закричал и, оттолкнув водителя, схватился за руль, резко вывернул влево; машину занесло, совсем рядом промелькнуло растерянное лицо девочки. Страшный боковой удар бросил лимузин на обочину. Машина перевернулась; вспышка, гром; мир раскололся; тьма.
День бабочек
В окне почему-то висел странный, невозможный пейзаж. Ночь в холодном свечении. Зеленые тени домов. Он смотрел сквозь стекло, удивляясь тому, как изменилась планировка квартала, - такие дома стояли здесь двадцать лет назад, во времена его детства. Как я попал сюда? Я опять здесь живу? Ну конечно, я выкупил, вселился... как я мог забыть... - стекло загадочно усмехалось. Он отмахнулся от этого пугающего факта, внушив себе, что прозрачное нечто, конечно же, не способно ни улыбаться, ни рыдать, ни как-нибудь еще проявлять личину свою, значит - мерещится мне... а вот те безобразия, которые творились там, за окном, вряд ли могли померещиться. Шуршал песок, с неба ссыпаясь; песок, рыхлый, словно снег, укрыл двор и переулок; прокаленное небо, горелые звезды; звезды искрят и толкутся, пляшут, угасая; маятником качается луна, вся в жилах и в тонком желтом пуху. Бьющие с небес лучи вспухают далеким заревом, от которого багровеют тучи; крик, придушенный звуками песчаной метели, перестает быть страшным, в нем больше нет безнадежности, в нем ликование; спящие ликуют, исходят долгим судорожным криком, приветствуя темное облако над головами; облако глотает одну за другой сумасшедшие звезды, отплясывающие непристойные танцы над безумным миром; облако необъятно, оно надвигается неумолимо и удивительно быстро, и четко очерченный край, фронт этого наступления, огненным зигзагом рассекает мир. Кто-то поднимался по лестнице, ведущей на чердак. Он обернулся. Тихие, вкрадчивые шаги. Прижался спиной к стене. Отвратительно, - думал он, они везде найдут. Против этих парализатор бесполезен. Он едва не выстрелил в маленькое тельце, возникшее над лестницей. Только мгновенный рефлекс профессионала спас малышку. Всегда знай точно, кто у тебя на линии прицела. - Папа, ты меня звал? - Ты зачем на чердак залезла? Среди ночи? - Я услышала зов... - Я тебе разрешал? - еще один рефлекс: предостеречь, впечатать в сознание... отцовский ремень - кладезь мудрости... ремень - непедагогично, я и голосом могу - так, чтобы на всю жизнь. И, меняя тон, предупреждая неизбежные слезы: - Нет, я не звал. Тебе показалось. Это за окном пьяные дядьки кричат. Они дома своего никак не найдут. Испугалась? Слишком много пьют дядьки, плохо им, животики у них болят, в глазах туманится, вот и кричат. - А почему мамы нету? - Ну что ты, мама спит, там темно, ты просто не разглядела. - Папа, я боюсь. - А мы вместе спустимся. А хочешь - здесь спи. Со мной. Смотри как смешно: прямо на полу, на тюфяках, будто в лесу мы. Помнишь, как мы с тобой в лесу ночевали? - Да. Только тетя Зая говорила, что в лес ходить нельзя. В лесу волки живут и тени. - Ну, с папой-то можно. Я не хуже тети Заи знаю, что можно и чего нельзя, правда? Все, закрывай глазки. Она уснула вмиг, обмякла расслабленно и уснула. Кто-то холодными пальцами трогает позвонки. Касания, нежные, как поцелуй пиявки. Между лопаток. Лунный луч. Лунные пиявки. Зуд в спине, в самом центре спины. Холодно. Укутать еще и покрывалом теплым. Согреть. Подоткнуть, чтобы во сне не раскрылась. Белоснежка моя. Теперь - амулет. Он здесь, за древним сундуком, у самой стены. Он вытащил из неприметной щели между половицами маскировочные планки, ударом кулака вышиб крепежный клин - тот вылетел вместе с гвоздем - и повернул доску. Шар, конечно, никуда не делся. Он сделался горячим, точнее - жгучим: ладони зудели как от крапивы. Шар был установлен возле спящей. Лучшего охранника не найти. Только после этого он спустился вниз, в кромешную тьму отчего дома. Спустился - и остановился в замешательстве. Незнакомое место... тьма мне не помеха, достаточно зеленого отсвета из стекла над дверью... вещи привычные, обстановка не изменилась, но - чужое все... имитация, морок... вот те на! ручка дверная слева, а не справа! В спальне никого не было. Он вошел, но попал не в спальню, а в маленькую комнату, прозванную "оранжереей" за то, что в летний ясный день в ней жило солнышко; самые первые воспоминания связывали его с этой комнатой - он, кажется, тогда и ходить не умел еще... а братишка не то что ходить - сидеть не умел. Весенний цвет на подоконнике... вишня? Нет, яблоня, маленькие красные яблочки, именуемые "райскими", белые цветы, лепестки как снег... райские яблоки... ведь было! - возразил он яростно. - Никому не уничтожить, это уже состоялось... я был рожден... след во времени... навсегда! Окно почему-то расположилось справа. Оно теперь обращено в сумрак. Если, конечно, солнце не переметнулось на ту, другую сторону. Чушь. Так не бывает. Небесные ориентиры - не лгут. В коридоре он понял, наконец: все в доме зеркально перевернулось. Странно, чердак-то прежним остался... Он разыскал вход в спальню. Жена посапывала во сне. Вот и ты, потеря наша, никуда не делась. Он подошел, чтобы дотронуться, погладить, ощутить как-нибудь, - и отдернул руку. Вдруг закричит. Проснется в испуге, закричит. Проснется, испугается, закричит, на меня глядя... что за дикая мысль... малышка... малышка не стала бы разговаривать с тенью, она бы онемела или завизжала... но чутко, тревожно спала жена, и он не рискнул, - подошел к узенькой кровати малышки, сел, примостился кое-как. В теплую постель. Скоро рассвет. Продержаться. Время лечит, - шептал он, закрыв глаза и стараясь не заснуть. И все-таки сразу уснул - точно поскользнулся. Снилось нехорошее. Что-то темное валится на них. Круг. Круг в небе. Бездонный колодец - мы падаем в него всем миром. Не надо. Проснуться!.. Я знаю, что я сплю. Хватит дурью маяться, открывай-ка глаза! Ну попробуй! Ну тогда хоть шевельнись. Движение будит. Он попытался сесть. Словно за волосы себя поднимал. Больно, глупо и зря. Даже дыхание мне не подвластно. Смотри-ка, я совсем не дышу. Изжил эту привычку. Бездыхан, недвижим. Мертвое тело. Он открыл глаза - он чувствовал, что ему удалось открыть глаза. Вот только видеть он тоже разучился. Несколько теней в зеленом свечении. Силуэты. Он лежит на твердом, вокруг - стены... где я? Куда занесло меня на этот раз? На твердом. Но в отдалении - кровать, и он вспоминает, что на ней спит женщина, которую нужно опознать. Опознать. Двигаться он не может, но может прикоснуться, - теперь он может притрагиваться ко всему, к теням и силуэтам, тени и силуэты становятся доступны. Доступны, если увидеть их. На этот раз меня занесло в знакомые места, - думает призрак, - но в какие места? Кому они знакомы? Кто из нас дышал этим воздухом? Кто из Меня сумел не забыть эти времена? Зачем Мне эти времена?.. До чего мучительный труд - вспоминать. Прикоснется - припомнит. Гибкими, как змеи, руками ощущает тепло ее тела. Руки, грудь. Оставаясь на месте, на твердом - в зыбучести теней и силуэтов - алтаре, в столбе зеленого огня. Не шевелясь. Не дыша. Женщина просыпается: ей это проще простого. Соломинка. Спасительница. Не разглядеть ничего в зеленом огне, в плазме ледяной. Ему нужно слышать голос. Он спрашивает: - Кто ты? - глухое ворчание. Он тормошит: - Скажи, ну скажи, кто ты? - Да я это, я... Голос как голос. Живой. Он успокаивается. Спасительница вытянет его. Она знает: в нем еще жива душа. Затем он в тревоге обхватывает щупальцами ее плечи: она не замечает, что с ним произошло! она его не видит, он растворен в сиянии... - А я? Посмотри на меня: кто я такой? Чувствуя, что обратить в шутку свой дурацкий вопрос уже не получится, гневно добавляет: - Не мычи! Говори прямо: кто я? - А никто! - раздраженно отзывается Неопознанная Женщина. - Тебя, если хочешь знать, вообще нет. Милый, ты меня заколебал! Ты все время мне снишься! Ты холодный как спрут, безмолвный как ящерица, и ты мне уже надоел. Вот так. Нет тебя! Вот так. Нет тебя. Нет - и все... Он отделяется от своего носителя, соскакивает на ходу, лихой наездник: эта кляча загнана, она больше не нужна. Он видит все глазами клячи: тесная комнатенка, шкаф у изголовья, стол в ногах, куча одежды на соседней койке, - нет там никакой женщины... Проклятье! Прыжком, распластавшись, выскальзывает он в ухмыляющееся окно, оставив донорское тело - этот замаскированный под тело труп - на льду алтаря. Прыжком в стекло, в зеленый мир, где гигантский змей поднимается над равниной, до краев заполненной человеческими черепами. Равнодушно глядят на него воздушные звери, копошатся над черепами переплетенные тела с выскобленными душами, размышляет о чем-то Занавес, и уродливые лики умерших, словно в зеркале, отражаются в нем.
