Виталий Забирко - Рай под колпаком
— Слабо? — попыталась подзадорить она.
— Можешь и так считать, — равнодушно пожал я плечами. — Ничего у нас с тобой не получится.
— Так ты импотент? — У Верунчика опять сработала женская логика. — Такой молодой, а уже… Жаль… В ракетных войсках служил? Или с рождения?
— Ни то ни другое. Я принципиально не приемлю секс за деньги.
— За деньги! — оскорбленно фыркнула Верунчик. — Принципиально, видите ли, он не приемлет! Да твой обед не менее сотни баксов стоит, а я всего полтинник в час беру… — Она окинула меня взглядом с головы до ног. Профессиональным взглядом, оценивающим. И неожиданно смягчилась. — Впрочем, если для тебя это столь принципиально, могу и бесплатно обслужить. Ради интереса. Или, как ты говоришь, бескорыстно. Попробую, что это такое, может, понравится?
Ломимо воли я рассмеялся.
— Мой обед не стоит и тридцати зеленых. Но не в деньгах дело. А в том, что ничего ты, глупенькая, не понимаешь. Я не приемлю секс в его голом, так сказать, виде: траханье ради траханья, физиологический акт как технологический процесс. Если между мной и женщиной не возникло взаимное влечение, или, говоря высокопарно, наши отношения не окутывает некий романтический флер, то незачем падать в кровать. Но такие отношения называются несколько иначе.
Верунчик смотрела на меня вовсе глаза. В расширенных черных зрачках читалось то ли изумление, то ли восхищение, то ли…
— Блядство — вот как это называется, — безапелляционно брякнула она. В свои юные годы Верунчик была прагматична до мозга костей.
— Все, закрыли тему! — раздраженно поморщился я. Тоже нашел, кому лекции о морали читать.
Но Верунчик на этом не успокоилась. Видимо, зацепили мои слова до крайней степени.
— Флер ему подавай… — бурчала она, не глядя на меня и усиленно налегая на шурпу. — Романтику… Экзотику… Это, надо понимать, чтоб у нее поперек была… И сама с тремя сиськами…
— Успокойся, — примирительно сказал я и положил ей ладонь на плечо.
— Да ну тебя!
Она стряхнула мою ладонь, отвернулась, смахнула с ресниц слезы.
— Честное слово, не хотел обидеть. Хочешь, коньячку закажу? А Афанасию морду набью и освобожу тебя на сегодня от работы?
Верунчик замерла в кресле, немного подумала.
— Нет, — рассудительно сказала она… — Не надо. Афоне сегодня деньги очень нужны, а кто меня защищать будет, если ты его выключишь, как в прошлый раз?
Она снова взяла ложку, доела шурпу, отодвинула горшочек в сторону.
— Вот, а говорила, что порция на троих, — хмыкнул я. — Пополнеть не боишься? Клиенты разбегутся.
— Калорий с клиентами знаешь сколько расходуется? — бесхитростно ответила она. — Говорят, что трахнуться один раз, это как вагон дров разгрузить. А у меня за смену иногда три-четыре таких вагона… Не до жиру, быть бы живу. — Она пододвинула к себе судочек с селедкой в винном соусе, попробовала. — Это что — селедка? Совсем непохожа…
И тут я понял, что полезного могу выведать у Верунчика.
— Слушай, Верунчик, а ты всех своих клиентов помнишь?
Она посмотрела на меня, как на дефективного. — Ты чего, смеешься? Еще у токаря поинтересуйся, все ли он болты и гайки помнит, которые за смену выточил.
— Что, совсем никого не помнишь?
— Нет, почему же… — Глаза у Верунчика подернулись томной поволокой, и она даже перестала есть. — Некоторых помню…
— Не было ли среди них некоего Викентия Павловича Ремишевского?
— Ты чего, Артемушка? — жеманно улыбнулась она. — Я ведь их не по именам помню…
— Он здесь, неподалеку, в двух кварталах от ресторана работает. Замдиректора банка «Абсолют». Вполне может в «Chicago» обедать.
Улыбка у Верунчика стала еще шире.
— Их профессиями тем более не интересуюсь, — уточнила она. — Разве фотку покажешь, может, узнаю.
Я вынул ручку и на салфетке секунд за десять набросал портрет Ремишевского.
— Ух ты! Как живой… — восхитилась Верунчик. — Да ты художник, Артем! А меня сможешь?
«Как живой…» — рефреном отдалось в сознаний. Определенно видела.
Я быстренько набросал и ее портрет, естественно, приукрасив. Нарисовал улыбающуюся, с чуть большими, чем на самом деле, глазами, искрящимися весельем.
— Вот это да! А красками на холсте сможешь? — загорелась Верунчик. — Я в комнате у себя повешу…
— Портрет маслом дорого стоит. Твоего годового заработка не хватит.
— Опять лапшу на уши вешаешь? — Она подозрительно уставилась на меня. — Видела я картины местных мазил — они в сквере Пушкина каждый день торгуют. Самая дорогая сотню деревянных тянет.
— Извини, соврал. — Я сделал вид, что сконфузился. И соврал второй раз: — Не умею я красками рисовать.
— Жаль… — расстроилась она, продолжая рассматривать свой портрет. — А здорово было бы… Я уже портрет в своей комнате на стене представила… Люсяка от зависти лопнула бы…
— Так видела ты этого человека или нет? — мягко повторил я, возвращая ее из мечтаний на грешную землю.
Она оторвала взгляд от своего портрета, посмотрела на меня и неожиданно возмутилась:
— Да что ты все допытываешься, кто он да что он? Ты не из ФСБ?
— А что, похож?
Верунчик в очередной раз окинула меня взглядом.
— Не-е… — то ли разочарованно, то ли с облегчением протянула она. — Те коньяк жрут, что лошади, и задарма в постель тащат.
— Тогда колись, — рассмеялся я.
— Ну, видела, — пожала она плечами. — Только ведь информация денег стоит.
— Приехали, — фыркнул я. — Я тебя обедом угощаю, а ты мне помочь не хочешь.
— Выходит, обед не бескорыстен, как ты божился? — поймала меня на слове Верунчик. И это была уже не женская логика. Обычная, нормальная. Более того — железная, против которой, как против лома, аргументов
— Держи. — Я протянул Верунчику десять долларов. — Только Афанасию не показывай, отберет.
— Ага… — как-то неуверенно сказала она, пряча купюру в кармашек курточки, и я понял, что Афанасию не придется деньги отбирать — сама отдаст. Странные все-таки создания эти женщины. Сутенер проституцией заниматься заставляет, бьет, если мало заработает, а ей только одного и надо — лишь бы он рядом был, защитничек хренов.
— Рассказывай, — вздохнул я.
— Так рассказывать-то нечего! — рассмеялась Верунчик. — Не числится этот лысый среди моих клиентов. Заходит сюда изредка, обедает. Пару раз, как ты, обедом угощал, но на этом и все. Уж я так и эдак, а он ни в какую, лишь посмеивается. А когда Афоня за мой «простой» попытался с него деньги востребовать, то он с ним гораздо мягче, чем ты, поступил. Достал из кармана целковый, согнул между пальцами, а затем между ладонями прокатал. Не так чтобы до конца, а до половины. Посмотрел на свою работу, сказал огорченно, что, мал, постарел, раньше в трубочку скатывал, а сейчас только так может. Сунул Афоне в карман и пошел себе. Я тогда, как морду растерянную Афони увидела, дико захохотала, а он, гад, мне за это фингал поставил…
