Ольга Ларионова - Обвинение
Я вспомнил Грога, медленно вытиравшего руки на ступеньке своей машины. Что он нам говорил неделю назад?
— Если о ком-нибудь плохо думают, то он замерзает… Так?
— Да, — сказал Феврие. — Холод равнодушия. Холод недоверия. Холод презрения. Мы на это плюем, а вот они — замерзают.
Я удивленно посмотрел на командира. А он, выходит, верил! Верил всем этим сказкам про «пси-тепло»! И, похоже, с самого начала…
— Ладно, — Феврие махнул мне рукой, чтобы я поднимался. — На сегодня хватит. Сейчас я его верну.
Я быстро забрался наверх и подошел к экрану. Сейчас Феврие прикажет младшему пилоту прервать ремонт и вернуться на корабль. Жаль этого желторотого, мог так себя показать… Но что же он думал, глядя, как мы уходим вместе с Ксерксом? Хотя понятно, что он думал: ему-де влетело за невинный эксперимент со скафандром, а сам Феврие спокойно ставит опыты по удалению темирянина от источника воображаемой «пси-помощи». Несправедливо и неосторожно!
И тут я увидел, что вездеход уже двигается по краю поля. Сперва медленно, потом рывками, пробуя переключение с одной скорости на другую. Один круг, другой…
— Командир! — крикнул я. — А вундеркинд-то справился!
Феврие сухо кивнул.
Вездеход осторожной черепашкой вполз в узкое устье просеки, и мы все, успокоенные, занялись своими делами. Минут через двадцать мы услышали лязг, доносившийся извне — это вездеход забирался в клеть грузоподъемника. Я включил звуковой канал фона, чтобы поздравить Грога с удачей, и в тот же миг в рубку сорвался срывающийся, неузнаваемо исказившийся голос:
— …смей замерзать! Не смей! Встань, тебе говорят!
И это был голос Грога.
Феврие, уже снявший скафандр, метнулся к выходному люку, потом обратно — к пульту, но голос умолк, доносилось только свистящее прерывистое дыхание. Внезапно фон выбросил целый веер звуков — что-то скрежетало, лязгало и хрустело, словно выдиралось из металлической пасти, в тот же миг мы увидели — на экране слежения и в иллюминаторы одновременно — как вездеход вывалился обратно из камеры подъемника и ринулся прочь от корабля.
— Стой! — не своим голосом закричал Феврие. — Приказываю остановиться!
Связь работала — из сетчатой плошки явственно доносилось дыхание Грога я натужный рев моторов.
— Остановить вездеход!
Никакого ответа.
Машина уже исчезла из поля непосредственной видимости, но на экране ее металлический корпус обрисовывался совершенно отчетливо, и мы видели, что вездеход мотает из стороны в сторону — Грога не слушались руки.
Где-то на полпути двигатели сорвались на визг — и умолкли. Пятно на экране дернулось и застыло на месте.
— Врезался, сукин сын, — проговорил Реджи. Мы и сами видели, что он врезался. — Жги! — крикнул Скотт в микрофон. — Жги плазмой, кретин!
Вероятно, Грог нас просто не слышал. Связь работала, но он был не в состоянии что-либо воспринимать. Да и жечь заросли десинтором было бессмысленно — двигатель уже заглох.
Грог это понял, потому что от контура вездехода на экране отделилось маленькое пятнышко и медленно двинулось дальше. Медленно — это значило, что Грог несет на руках что-то тяжелое.
Мы, не сговариваясь, бросились к люку. Никто не надел скафандра — было некогда. Это было невиданным нарушением всех правил, равно как и то, что мы покидали корабль, не оставляя в нем никого. Выводить запасной вездеход из грузового трюма «Молинеля» было бессмысленно — на это ушел бы час.
Мы бежали так. Бежали с той предельной скоростью, на какую был способен хорошо тренированный человек в этом разреженном воздухе — то есть едва передвигались. Мимо вездехода, запутавшегося в зеленой чаще, мы проскочили не глядя. Мы должны были догнать Грога, но так и не догнали его.
Он-то шел в скафандре.
Когда, наконец, просека осталась позади и мы выбрались на поле, Грог уже вошел в пещеру. И внес то, что он держал на руках. Теперь мы не бежали. Мы тащились из последних сил, заглатывая воздух, в котором, как мне казалось, не было ни атома кислорода. Я покосился ка Реджи — он был просто синий. Феврие шел впереди, и его лица я видеть не мог. Ветер в спину — вот что нас спасло.
Мы добрались. И последнее, что я успел подумать: хорошо, что Грог был в скафандре. А то бы ему не дойти от вездехода до пещеры, да еще со своей ношей.
Хотя что толку, что он дошел?
На самом пороге у меня перехватило дыхание, и в пещеру я вполз последним. Все стояли — семья Икси, Феврие, Скотт и этот тип — Гроннингсаетер. Стояли неподвижно, и такая мучительная тишина царила в пещере, что я просто не мог, не смел двинуться дальше порога.
А потом мои глаза привыкли к чуть мерцающему свету фосфорических камней, и я понял, что стоят все они над телом Икси, а он лежит в своем пестром арлекиньем наряде, словно ярмарочный плясун, сорвавшийся с каната.
Феврие очнулся первый. Я с ужасом подумал, что вот сейчас он станет что-то говорить, объяснять — но он просто круто повернулся, подошел к двери и остановился, чуть подавшись в сторону, словно пропуская кого-то мимо себя. Он даже не взглянул на Грога, но тот понял и медленно прошел между мной и Феврие, покидая пещеру. Мы вышли следом.
Грог шел к кораблю, шел быстро — он-то был в скафандре. Мы снова не смогли его догнать, и когда мы поднялись на борт, он уже был в своей каюте.
Феврие прямо прошел к пульту и врубил прогрев стартовых двигателей. По авральному расписанию я должен был проверять герметизацию шлюзов, но у меня в голове не укладывалось, что мы вот так и улетим, не попытавшись воспользоваться всемогуществом земной медицины и техники.
Командир вопросительно глянул на меня.
— А если квантовый реаниматор?.. — пробормотал я.
Феврие покачал головой:
— Поздно. Прошло больше сорока минут. И потом, мы даже представления не имеем об их анатомии…
— Да, — подал голос Реджи, — сорок минут — это слишком поздно. Уж можете мне поверить. Я был на Нии-Наа, когда там разыскивали группу Абакумовой. Все перемерзли. Никого не удалось отходить.
— И все-таки замерзание — это только аналогия, — устало возразил Феврие. — Здесь что-то пострашнее. Организм выключается, разом и бесповоротно, и главное — без всяких видимых причин…
Никогда это не будет для нас видимой причиной.
Худо, конечно, когда возле тебя нет друзей, нет близких, которые постоянно думали бы о тебе, думали заботливо и главное — бесконечно доброжелательно. От этого может стать тоскливо и неуютно, но умереть от этого — уже выше человеческого понимания. Мы знали, как свято верят в это темиряне, мы сами начинали понемногу верить в это — но вот на наших глазах от этого умер Икси — и наш разум не мог с этим примириться.
