Вячеслав Рыбаков - Гравилёт Цесаревич
Это была пощечина. Пощечина ниже пояса, так умеют только женщины. Да, не мне говорить о порядочности. С усилием, будто выгребающий против мощного течения катерок, я отставил бокал подальше; в райской тишине резко ударило стекло.
- Не очень. Но покуда доставляю тебе радости больше, чем горя - ты сама так говоришь...
- Да, конечно, да! То - что?
- То это имеет хоть какой-то смысл.
- Но ведь тогда у меня будет еще больше радости, Саша!
- А у него? Я же не смогу уделять ему столько внимания, сколько... он заслуживает.
- Мне ты тоже не всегда уделяешь столько внимания, сколько я заслуживаю. Но кто скажет, что я у тебя расту плохая?
Стихия. Слова - не более, чем летящие по ветру листья. Если пришел ураган - листья должны срываться и лететь, но их полет ничего не значит. Он значит лишь, что пришел ураган. Ураган уйдет - они осядут. И дурак, нет, садист тот, кто подойдя к плавающему в грязи листочку, начнет корить его: "Ведь ты уже летал, ну-ка, давай еще, это так красиво!"
Значит, действительно честнее молчать, не пуская на ветер слов, и молча делать то что хочешь; просто стараясь по возможности не повредить при этом другим, тоже молча?
- Стаська, ты сама не понимаешь, что говоришь.
- Конечно не понимаю, мое дело бабье. Но ты-то, самец, положа руку на сердце - неужели тебе не будет хотя бы лестно?
Я только головой покачал.
- Натурально, если бы без ссор и дрязг - я бы ужасно гордился.
Встала с подоконника, улыбаясь. Неторопливо подошла ко мне.
- Против твоей воли я ничего никогда не сделаю.
Присев у меня в ногах, наклонилась. Завороженно смотрела, как я, вздрагивая, набухаю под ее взглядом - и сама безотчетно вздрагивала вслед за мною.
- Ну, вот, - сказала почти благоговейно, - ты снова меня хочешь.
Коснулась кончиками пальцев. Потом, встав надо мной на колени, коснулась грудью. Потом губами. Снова отстранилась, вглядываясь. Распущенные волосы свешивались почти до простыни.
- Он мне напоминает птенца какой-то хищной птицы. Требовательный и беззащитный. Чуть подрос - а так и норовит уже клеваться! А ведь сам, один - ничего не может, нужно прилетать, из любого далека прилетать к нему и кормить, кормить...
Подняла лицо. Глаза сияли.
- Я люблю тебя, Стася, - сказал я.
- Я буду прилетать. Из любого далека, хоть на день, хоть на час, на сколько скажешь. Буду, буду, буду! - провела кончиками пальцев по полуоткрытым, запекшимся от поцелуев губам. - Хочешь сюда?
- Нет. Лучше подари самцу самку.
Стремительной гибкой молнией она повернулась ко мне спиною, упала на бок - только упруго вздрогнул матрац. Колючий вихрь волос ожег мне щеку.
- Так?
3
К программе "Время" мы опоздали буквально на минуту. Когда, шкодливо досмеиваясь и дошептываясь, мы спустились в гостиную, Ираклий и Темрико уже сидели перед телевизором, и я сразу понял, что произошло нечто чудовищное. Ираклий обернулся на звук шагов, лицо его было серым.
- ...В десять семнадцать по петербургскому времени, - мертвым голосом сообщал диктор. - Гравилет "Цесаревич" следовал с базы Тюратам, где великий князь Александр Петрович находился с инспекционной поездкой, в аэропорт "Пулково". Обстоятельства катастрофы однозначно свидетельствуют о том, что имел место злой умысел...
- Боже! - вырвалось у княгинюшки.
Я помертвел. Я все осознал мгновенно - даже то, что ни спасения, ни отсрочки нам со Стасею нет. Я взглянул на нее - она слушала, вытянув шею, как давеча у источника, и лоб ее был страдальчески сморщен. Я достал из кармана пиджака шифратор с депешей, коснулся пальцами гнезд и показал ей табло. Секунду она непонимающе вчитывалась, потом с ужасом заглянула мне в глаза.
- Это я получил днем, - сказал я. - Думал до завтра потянуть.
Она взяла мою руку с шифратором, поднесла к губам и поцеловала.
- Спасибо за сегодня.
Я подошел к телефону. Поднял трубку, стал нащелкивать номер. У меня за спиной Стася что-то объясняла хозяевам - я не слышал.
- Барышня, когда у вас ближайший рейс на Петербург? Двадцать два пятьдесят?
- Успеем, - отрывисто произнес Ираклий. - Докачу.
- Забронируйте одно место...
- Два! - отчаянно крикнула Стася.
- Я растерянно обернулся к ней.
- Стасик, может, отдохнешь еще на солнышке...
Она даже не удостоила меня ответом. Отвернулась даже.
- Два места. Кажинская Станислава Соломоновна. Трубецкой Александр Львович. Нет, не Левонович, просто Львович. За полчаса, понял. Гмадлобт дахмаребисатвис [Благодарю за помощь (груз.)].
Положил трубку. Она едва не выскользнула из потных пальцев.
Ираклий подошел ко мне. Веско положил ладони мне на плечи и сильно встряхнул. Он как-то сразу осунулся.
- Найди их и убей, - с жесткой хрипотцой сказал он.
- Постараюсь, - ответил я.
- Я кофе сварю вам, - тихо сказала Темрико.
Уже в авто, посреди звездной благоуханной ночи - тоненький серпик плыл так спокойно - она спросила, когда Ираклий отошел закрыть ворота:
- Лиза будет тебя встречать?
- Нет. Они знать-то не знают.
- Хорошо. Значит, сможем еще там поцеловаться на прощание.
- Я приду, Стася! - горло у меня перехватило от нежности и сострадания. Я знал, это неправда, никто ни к кому не может придти дважды. - Я приду!
- Я твой дом, - ответила она.
В ласковой темноте то тут, то там зыбко позванивали цикады.
ПЕТЕРБУРГ
1
Сеть питаемых гелиобатареями орбитальных гравитаторов за какой-нибудь час протащила семисотместную громаду лайнера по баллистической кривой от Тбилиси до Петербурга.
В пути мы почти не разговаривали, лишь обменивались какими-то проходными репликами. "Хочешь к окну?" - "Все равно темно". "А у тебя лицо успело подзагореть, щеки горят". - "Это у меня от тебя щеки горят, Саша". "Давай выпьем еще кофе?" О предстоящем я старался не думать; глупо строить досужие версии, ничего не зная - обрывки их во множестве долетали до меня и в очереди на регистрацию, и в очереди у трапа, уши вяли. Соседи шелестели газетами, вспыхивали то тут, то там вертевшиеся вокруг катастрофы приглушенные разговоры - я все не пытался Стасин взгляд, все посматривал на нее сбоку, но она сидела, уставившись перед и точно окаменев, и лишь обеими руками гладила, ласкала, баюкала мою ладонь, отчаянно припавшую сквозь неощутимую белую ткань к теплой округлости ее бедра. Только когда пилот отцепился от силовой тяги и, подруливая в аэродинамическом режиме, стал заходить на посадку, Стася, так и не пожелав встретиться со мною взглядом, внезапно начала читать. У нее даже голос менялся от стихов - становился низким, грудным, чуть хрипловатым. Страстным. Будто орлица клекотала. Это был голос ее естества, так она стонала в постели, и я гордился: мне казалось, это значило, что иногда я могу дать ей такое же счастье, какое ей дает основа ее жизни, ось коловращения внешней суеты - ее талант. "Как бы повинность исполняю. Как бы от сердца улетаю тех, что любил. Тех, что люблю". У нее было много текстов, написанных от лица мужчин. Наверное, тех, с которыми она бывала; я догадывался, что мужчин у нее было побольше, чем у меня женщин. Если этот текст был из тех, что она написала по дороге сюда, значит, так она представляла себе меня. На душе стало еще тяжелее - она ошибалась. С ней я не испытывал никакой повинности; наверное, я просто запугал ее, слишком часто и со слишком большим пиететом произнося слова "долг", "должен"... как она бесилась, когда я, вместо того, чтобы сказать "Вечером я хочу заехать к тебе" говорил "Вечером нужно заехать к тебе"; а для меня это были синонимы. От ее сердца я никуда не улетал и не мог улететь. Я просто этого не умел. От лица мужчин она тоже писала себя.
