Вячеслав Рыбаков - Пробный шар
— Что же теперь? — снова услышал я.
— Надо погрузить материалы. Тело профессора, — я запнулся, — тоже.
— Да, вот что, — сказал он. — Я забыл… Она просила нас взять ее с собой. Хочет быть с отцом… и позаботиться о нем на Земле.
— Ты с ней виделся? — медленно спросил я.
— Она звонила мне днем.
Она звонила Ему.
— Пусть летит, — сказал я спокойно.
— Ты должен увидеться с ней до отлета.
Я пожал плечами.
— Тогда я полечу туда и объясню ей все про тебя.
— Не глупи.
— Ты отвечай за себя, а я уж… да.
— Поступай, как знаешь.
Он помолчал, снова заглядывая мне в глаза, а потом отвернулся.
— Понимаешь, — глухо произнес он, — в такой момент, когда все рухнуло, совершенно все, ты же видишь… хочется, чтобы хоть что-то уцелело. Понимаешь? Хоть что-то. Это очень важно. Все связано. А ты даже для этого не делаешь ничего сейчас…
— Я делаю, — сказал я. И улыбнулся.
Тридцать лет человечество было счастливо.
Мы обманули себя. Все оказалось наоборот. Сто двадцать три человека погибли более чем напрасно. Цель оказалась хуже, чем миражом.
И настал мой черед. Черед стервятника, который приходит туда, где произошла трагедия, и с холодной настойчивостью выясняет, кто хотел добра недостаточно добросовестно. Мечтал недостаточно активно. Любил недостаточно грамотно. Моя работа начинается, когда мечта умирает.
Мы убили свою мечту.
Когда я вылетал сюда полгода назад, этого еще не знали. Даже здесь. Следившие за процессами в океане Солы работники биоцентра не понимали, что происходит. Горячие головы уже разрабатывали проекты ускорения эволюции жизни на Соле, чтобы не через миллионы, а лишь через тысячи лет появились крупные животные, потом — люди но в ежемесячных отчетах биоцентра вдруг пропали нотки гордости, и Контрольный отдел решил подстраховаться.
Все оказалось наоборот. Именно на этой стадии протожизнь требует лучевой стимуляции. Многие планеты — я по памяти могу назвать четыре, на которых были обнаружены все условия для возникновения жизни и которые все же не дали жизни по непонятным тогда причинам, доходили до состояния Солы и оставались безнадежно мертвыми, потому что в должный момент не получали мутагенной подкормки извне. Когда-то ее, возможно, получила наша Земля. И вот теперь — неслыханное везение! — ее могла бы получить и Сола, если бы не вмешались люди, которые хотели только Добра.
И никто не был виноват. Странно.
— А помнишь, двое ребят из параллельного класса пытались бежать на Стройку?
Я помнил. Я разведывал для них план грузовых трюмов корабля, которым они решили добраться до Плутона, потому что имел доступ на космодром к отцу. Я сам хотел бежать с ними да ногу защемило люком, автомат которого был вскрыт для текущего ремонта, но по халатности техников все еще задействован. Мне раздробило голень. Ребята ждали у ворот порта и, когда глайдер "скорой помощи" с воем промчался мимо них, выруливая на санитарную полосу дороги, я ухитрился в приоткрытое окно швырнуть им скомканный листок с планом, где неисправный люк был обозначен как положено, черепом со скрещенными костями — я выводил их еще там в полутемном коридоре, опрокинутый на холодный пол, беспомощный с мутящейся от нестерпимой боли головой.
— Помню, — сказал я.
— Неужели можно было что-то сделать? Ничего, подумал я. Ничего. Если человек убежден, что на глазах у него гибнет его мечта, он не может не спасать. Он не может не помогать. Если б мог в пустой Вселенной он чувствовал бы себя не изгнанником, а хозяином. И проблемы не возникло бы вообще. У нас не было выбора.
— Ничего, — сказал я.
— Да, — ответил он и тяжело вздохнул, словно малыш, успокаивающийся после слез. — Это как-то понимаешь не укладывается в голове, что-то в этом есть ненастоящее — что мы тридцать лет изо всех сил убивали все это, и так убили, что даже нет способа вернуть.
— По-моему это ясно, — сказал я. — Осталось пятнадцать часов до отлета. Необходимо погрузить материалы, аппаратуру чтобы, если там возникнут сомнения сразу проверить ее. Надо, кроме того, привезти сюда его дочь…
— Да я же не об этом! Я — обо всем…
Человек не может не помогать. Даже если не уверен, что его помощь полезна. Иначе мы вымерли бы еще в пещерах. Это наш способ существования. Пока в нас живо человеческое, мы будем предлагать, навязывать свою помощь друг другу. И звездам. Вот он полетит сейчас к ней, будет что-то объяснять, рассказывать какой я хороший. Потому что у него тоже нет выбора. Потому что мудрость недействия бесплодна. Тот кто способен отказаться от возможности помочь из боязни повредить помощью — убит, сломался когда-то.
— Ах, обо всем, — сказал я будто только что поняв. Что же, — я улыбнулся. — Будем чуточку умнее. Теперь мы будем еще чуточку умнее. Я сам расскажу в Совете, — сказал я. — И постараюсь добиться, чтобы мне дали выступить по всеобщему вещанию. В тот же день. Так лучше и лучше. Не нужно интервала. Успеют возникнуть слухи, а самое мерзкое, когда о смерти мечты люди узнают из слухов. Нет ничего честнее мечты и смерть ее то же должна быть честной. — Я потер ладонями щеки. — Я добьюсь. Ты мне поможешь.
Он медленно кивнул.
— Так я лечу, — сказал он.
— Да, ты говорил, — ответил я протянул руку к биоконтакту селектора и попросил: — Кофе сюда.
— Будешь работать? — спросил он.
— Да посижу немного.
— Она тебе не простит, если ты не поддержишь ее сейчас.
— Наверное, — ответил я. — Но если не простит — значит, и хлопотать не из-за чего. Разве я не прав?
— Ты прав — сказал он. — Ты прав, но правота твоя — ни уму, ни сердцу…
Я пожал плечами.
— Ну почему? — отчаянно спросил он. Почему в этой чертовой жизни все как-то по- дурацки устроено?
— Я и на это могу ответить, — заявил я.
— Ну, ответь.
— Потому что все вот это — я сделал широкий жест, обведя весь окружающий мир, — все еще куда сложнее, чем укладывается вот здесь — согнутым пальцем я постучал себя по лбу. — Можно конечно плюнуть на все и поплыть по воле волн и тогда жизнь сразу станет очень простой и гладкой. Но перестанет быть человеческой, вот в чем штука.
Он опять помотал головой.
— А ты все такой же… Все такой же… Ничто тебя не берет… Понимаешь… Ошибки были, есть и будут, все так, но я… Ведь посмотри, чем сильнее и добрее мы становимся, тем ошибки страшнее — именно из-за нашего могущества. Наверное, это закон. Но неужели мы будем вечно подчинены ему? — он запнулся. — Неужели размер и трагичность ошибок всегда, всегда будут возрастать пропорционально гуманизму мечты и мощи средств призванных ее осуществить?
