Эдуард Геворкян - Книги мёртвых
Последующие акции практикующих идеологов привели к тому, что все зарубежье и впрямь стало рассматривать как "тот свет", попасть куда было хуже, чем, допустим, в тюрьму ("Из тюрьм приходят иногда, из заграницы -- никогда". А.Вознесенский). Неудивительно, что эмиграция казалась неким подобием смерти, и отбывающий, внеся свою лепту перевозчику, исчезал словно бы навсегда, в единичные до сих пор случаи возвращаясь как бы воскрешенным в новом качестве ("Иностранец!").
Как уже поминалось, разложение физического тела -- процесс скоротечный, тогда как государственное тело разлагается в срок исторически скоротечный же, но в масштабах человеческой жизни иногда вполне и безнадежно длительный. Как особо ценный труп, находящийся в герметической изоляции, может сохраниться практически до архангельских труб, как и труп государственного тела в должной изоляции может продержаться, пока не провоняет до невозможности. ХОлодное железо, неплохо зарекомендовавшее себя от воздействия чар снаружи, сдерживает и некробиотические процессы от распространения вширь. В этом аспекте падение "железного занавеса" будет иметь неожиданный и неприятный результат для ничего не подозревающего жителя внешнего мира.
И, наконец, становится понятным истинный смысл и пафос советской литературы. Мертвую "действительность" может отображать только мертвая литература. Да она и была такой!
Смерть положительного героя -- не таинственное проявление некоего имманентного зла, носителем которого является Империя, а элементарное воздаяние за "положительность". Ведь с точки зрения внутренней, сокровенной логики, смерть изначально мертвого персонажа, обитателя мертвой страны, гражданина страны мертвых, есть именно возвращение к жизни, воскрешение его.
Смерть мертвого -- как возвращение к жизни. Не отсюда ли высокие перлы относительно тех, кто "живее всех живых", "навечно в памяти народной", "вечно в строю", "за себя и за того парня" и т.п.? Да, такова логика советской литературы.
Но это -- мертвая логика.
И потому она не истинна.
6
Результаты столь изнуряющей исследовательской акции оказались удручающе малы. Стоило воссоздавать, опрашивать, домысливать, чтобы в итоге придти к банальному и широко известному выводу. К Недолину понимание всего пришло быстрее, чем к Ханину,-- может, потому, что срок его небытия был несколько короче. Иногда я задумывался, каково им, мертвым, там, среди вроде бы живых? Дело ведь не в преодолении стереотипа "совка", а совершенно, как вы уже догадались, в ином. Но эмоционально этот вопрос не возбуждает -- что нам, мертвым, до живых?! Кто мешает считать живым себя и только себя? Ведь сколько лет мы полагали "трупом" Запад и добродушно посмеивались на ароматом его разложения.
Не исключено, правда, что в свое время некий чикагский аналог Ханина или вашингтонская аватара Недолина придут к выводу, что Запад тоже мертв, правда, по-своему.
До меня доходили сведения о деятельности Недолина на той стороне, где, по недостоверным источникам, есть добро и зло. Он закончил какое-то местное престижное учебное заведение и подвизается очеркистом в русскоязычной газете. Время от времени далекие друзья, в чьем существовании я с каждым годом все больше и больше сомневаюсь, присылают мне копии газетных вырезок. Осенью этого года, например, Недолин провел сравнительный анализ этимологии слова "красный" в сопоставлении с методами окраски некоторых вирулентных биотоксинов. Примитивные сюжеты о красном флаге, сигнализирующем о том, что на корабле чума, развлекает читателей из очередной волны контрконтактов, абсолютно незнакомых с трудами шестидесяти- и более -летней давности. Все весьма скучно и неинтересно.
Даже его трактат о буквальном понимании понятия "красная чума" кажется пересказом одного или нескольких сюжетов не то польского, не то болгарского фантаста.* Все эти рассуждения о зигзаге эволюции, образующих разумные сгустки микробов, было бы невозможно читать, если бы не отдельные забавные страницы, где описан (хочется добавить -- с большим знанием дела) процесс возникновения и самопознания "чумных" ментальных образований на кладбищах и моргах. Но все это изложено сухо, схематично, протокольно. Художественность не самая сильная сторона Недолина, если она вообще у него есть, художественность.
Сноска: *Очевидно, имеется в виду С.Лем. -- Э.Г.
В одном из оккультных сборников мелькнула его заметочка о спонтанной магии сложных и сверхсложных структур. Некоторые мысли показались мне достойными внимания, если бы они не были разбавлены переживанием все тех же идей относительно некоего Супермозга, образованного несчетным количеством бактерий, вирусов и прочей гадости. Смешно читать о попытках этого сверхразума нащупать контакт с иными сущностями, например, со служителем морга. Не менее смешно читать об описаниях контактов на субоккультном уровне, когда обрывки плохо воспринятых символов воплощаются в тифозные фантазии Троцкого и К.
Недолину чем-то очень досадил Троцкий. Недолину проще разобраться с Тем, Кто Не Погребен Замертво, и потому является мировым стержнем коловращения магии мертвых. В одном из его спусков образ бесконечно мертвого мертвеца, но он тут же размывается легковесными рассуждениями о депавлизации (или, напротив, саулизацией) героя советской литературы. Новозаветный Саул (Савл) спасен от погружения во тьму (слепота!) верою в Христа. Павлы соцреализма слепнут, гибнут, самоистребляются во имя своей "веры". Три Павла -- Власов, Корчагин и Морозов -- долго мусолятся автором ради того, чтобы придти к "неожиданному" выводу: во всех странах писатель есть невыделенный гражданин своей страны, тогда как в стране мертвых любой, сподобившийся войти в клан пишущих и печатающихся, тут же "при жизни" получает посмертное имя "советский". И оно добавляется к кому бы то ни было, независимо от национальности или даже классового происхождения, будь то бывший граф, колчаковский контрразведчик или пролетарский самоучка.
Затем у Недолина прорезался интерес к фантастике. Три или четыре очерка посвящены именно ей. Он немного порезвился на тему двойного посмертного имени: "советский писатель -- фантаст", поговорил об именах фараонов, заключаемых в картуш, но, хвала небесам, этим и ограничился, оставив в стороне пирамиды, сфинкса и египетскую магию. Его увлекла непонятная и, на первый взгляд, иррациональная антипатия властей к фантастической литературе.
Чем была вызвана эта неприязнь или даже, если копнуть глубже, под надгробие, ненависть? Возможно, инстинктивная защита своих прерогатив: как смеют эти мелкие прихлебатели описывать будущее, когда означенное будущее выписывается в тенистых кущах кремлевских дач в соответствии с кроками очередного съезда-пленума! Поэтому даже самая верноподданическая фантастика принималась с брезгливым опасением. В конце концов, от так называемой творческой интеллигенции можно было ждать любой пакости: что, если сама возможность выхода за переделы "реальности", пусть даже в самых узких рамках дозволенного, подтолкнет их к догадке об ирреальности своего бытия? Вероятно, предположил Недолин, при посвящении в высшие градусы власти продвинутого аппаратчика слегка приобщают к тайне государственного небытия. В этом очерке он резвится дефинициями понятий "турпоходы" в применении к партийным карьеристам, пытается ввести термин "некромасоны", но потом вновь возвращается к ритуалу посвящения.
