Юрий Глазков - Мастерок
Вбежал Женя.
— Точно такой же фон, все совпадает, твоя запись работы штукатура идентична с фонами, анализ подтвердил их аналогию. Знаете, что это за фон? Звук от мастерка, деревянного мастерка, движущегося по массе раствора. Вот так.
— Я так и думал. — Иван Петрович растягивал слова, явно что-то обдумывая. — По голографии он специалист, этот Гарри. И во всех песнях один и тот же фон — мастерок шуршит по мягкой еще стене, заляпанной раствором. Кто-то пел, а кто-то работал. А почему кто-то? А если он пел и работал, один и тот же человек? Может быть, и так, может. Здесь в этом ключ, в этом. Натали, где он работает?
— Кто? — удивленно вскинула брови Наташа.
— Да этот мастер-штукатур.
— У второго здания туристического центра.
— Пошли.
Мастер продолжал свою работу, и оставалось совсем немного, чтобы стена опять стала гладкой и красивой, он был доволен своей работой и что-то негромко напевал.
Иван Петрович, Натали и Женя приближались к нему, громко переговариваясь.
— И все-таки я не понимаю, как песня могла попасть к Гарри, не понимаю, и все тут, не было пластинок, не было магнитофонов, пленок. Если бы песня передавалась из поколения в поколение, то она бы изменилась, изменился бы язык, тональность, появились бы и другие наслоения, не понимаю, и все тут, они же, песни эти, нетронутые, они те, те, они настоящие. — Натали говорила возбужденно.
Голос Натали привлек внимание мастера, он с удивлением смотрел на группу спешащих к нему людей. Натали он узнал сразу. Отложив работу, он спросил ее:
— Простите, мисс, сэр, что-нибудь не так, я плохо что-то сделал, я в чем-то ошибся? — Голос его был встревожен.
— Нет, нет, что вы, простите нас. — Натали говорила ласково, желая смягчить тревогу мастера.
— Натали, попроси у него мастерок. — Иван Петрович уже тянулся к нему.
— Простите, вы не могли бы дать свой мастерок ненадолго? — Натали перевела просьбу Ивана Петровича.
— Мастерок? Этому господину? Сэр, вы в таком костюме, да и зачем он вам, вы не сумеете сделать эту работу лучше меня. — Натали быстро переводила.
— Нет, нет, не беспокойтесь, я не пытаюсь это сделать, просто я хочу попробовать, мне это очень надо. Это очень важно.
— Но зачем именно сейчас? Приходите потом, я научу вас, если вы так хотите стать штукатуром. Это непростая и тяжелая работа, сэр. У всех, кто ею занимается, больные руки. Так было с давних времен, сэр.
Натали улыбнулась и взяла на себя инициативу.
— Ему это надо сейчас, понимаете, сейчас. Мы русские, и нам надо проверить одну догадку.
— Ну если так, то пожалуйста, товарищ, берите. — Штукатур протянул мастерок Ивану Петровичу.
Иван Петрович взял мастерок, занял место штукатура и принялся разглаживать сырую серую массу раствора, бесформенной кляксой висевшего на стене. Рука чувствовала податливость, мягкость, готовность повторить замысел человека. Легкое движение, и форма массы менялась. Иван Петрович пытался сделать ровную поверхность, он водил и водил мастерком то слева направо, то наоборот, то совершая круговые движения, но ничего не получалось, из-под его неопытной руки выходило нечто похожее на песчаные барханы, волнистое.
«Прямо стиральная доска», — злился Иван Петрович. И от этого волны становились еще больше.
— Рука дрожит, — усмехнулся мастер. — Когда нужна ровная поверхность, чихнуть боишься, дыхание сдерживаешь, а то получится, как Нил в ветреную погоду, все в волнах будет, шероховатая стена получится.
Когда Натали перевела слова «волны» и «шероховатость», Иван Петрович вспомнил слова мистера Пата, сказанные о Гарри: «Лучший… специалист по голографии, ни одна морщинка не ускользнет от него, ни одна шероховатость». Иван Петрович чувствовал, что разгадка тайны песен где-то рядом, недостает лишь логической связи событий и фактов.
«Волны, шероховатость! Вот в чем дело, вот что он искал, делая голограммы, — волны. Колебания руки оставались в застывшей шероховатости раствора! Дрожала рука, дрожал мастерок — вот тебе и волны. А если он пел? Точно! Вот в чем весь секрет! Вот в чем ключ к разгадке! Вот она в чем, сермяжная правда, вот где собака зарыта! А ну-ка, я попробую», — решил Иван Петрович, продолжая разглаживать раствор, и неожиданно для всех запел во всю мощь своих легких. Мастерок в его руке задрожал, вторя колебаниям голоса, серая масса вздрагивала, запоминая их на долгие-долгие годы.
Иван Петрович громко засмеялся, вскочил на ноги, обнял штукатура и отдал ему мастерок.
— Спасибо вам большое, друг мой, вы мне очень помогли.
Натали перевела, мастер стоял недоумевая. Женя пожал плечами, Натали повторила его жест.
— Пошли, пошли, — пригласил всех Иван Петрович, — нечего плечами разговарить, а то действительно сочтут нас, мягко говоря, за странных людей. Пошли, по дороге все объясню. Кажется, я с вашей помощью кое-что понял. — Еще раз поблагодарив мастера, Иван Петрович, Натали и Женя не спеша побрели к брезентовой палатке.
— Ну вот, теперь все стало на свои места, теперь ясно, откуда появлялись эти замечательные песни. Последняя деталь — работа мастера поставила точку над «и». Сейчас я вам расскажу свою гипотезу. Значит, так. На мой взгляд, все выглядит таким образом. Вспомним, например, последнюю песню, песню египтянина — пастуха-строителя. Не углядел он быка, вроде бы провинился. Его за это сослали на работы, строить храм. Очевидно, он был штукатуром и работал с деревянным мастерком. Это объяснение фона, того постоянно присутствующего шума. Наш предок работал и пел свою печальную песню — историю своей жизни, историю своего народа. Летела песня, напрягались могучие легкие, дрожала, вторя им, рука, дрожал мастерок, оставляя на растворе волны застывших звуков, слов. Так и хранилась «замурованная» песня до появления голографии и таких, как Гарри. Голографический снимок позволял объемно скопировать все шероховатости на стене, известковые волны. А уж воспроизвести их потом в звуковые колебания — это дело пустяковое. Жаль, что такая хорошая идея попала в руки такого проходимца, на предках зарабатывал. Сколько же он скрыл или скрывает таких шедевров? Ладно, с ним разберутся. И все-таки, сколько же он еще припрятал, скольких же прекрасных песен этот Гарри лишил человечество? И что за страсть такая: уникальную картину, книгу, скульптуру — к себе, в свою коллекцию, в свои подвалы… и любоваться буду только сам и никто больше, никто.
— Да, Иван Петрович, теперь понятно, почему пели только мужчины, почему песни только народные и почему в основном печальные, — добавил Женя.
— А самое главное, по-моему, — тихо сказала Натали, — что песни обрели свою настоящую свободу.
