М Емцев - Идеальный ариец
- Прошу слова.
Опять после долгих пререканий и сомнений подсудимому предоставили возможность высказаться.
- Я протестую, - сказал Макс, обводя глазами ряды, - против обвинения в убийстве человека. Франц Штеке никогда человеком не был...
- Подсудимый, я прошу выбирать выражения и не оскорблять память покойного. Вы превышаете даже свои полномочия собственного защитника.
- Это был автомат, построенный мной в тридцать седьмом году из металлов, пластмасс и разных органических веществ.
Зал взорвался. С большим трудом, под угрозой приостановить суд, присутствующие утихли.
- Доказательства! - вскричал судья.
- Вы ведь не нашли трупа, а обнаружили какие-то радиодетали и рычаги, не правда ли? Так вот, найденные вами детали и рычаги - это куски бывшего фон Штеке. Кроме того, у меня есть свидетель.
Заседание суда пришлось отложить на вечер. Судья и прокурор испытывали явное замешательство. Случай был из ряда вон выходящий.
В зале ожидания на Макса обрушилась небольшая, но необыкновенно назойливая группка репортеров. Макс отбивался от них как мог.
В это время в комнату, где совещались судейские власти, кто-то властно постучал.
- Господин Зоммергеймер, - доложил полицейский.
Господин Зоммергеймер был багров и зол.
- Вы понимаете, - сказал он, - что на карту поставлена честь немецкой нации? Один из лучших ее представителей, всеми уважаемая личность, член множества патриотических организаций, достойный пример для подражания нашей молодежи, оказывается каким-то станком, машиной. Что скажут в Бонне? Что подумают на Западе? Что скажет весь мир, когда узнает, что какой-то ходячий патефон, восприняв господствующий образ мышления, в течение десятков лет командовал и распоряжался судьбой сотен живых людей? Вы, надеюсь, понимаете, что это подрыв самых главных принципов существования нашего общества? Я уважаю свободу вашего мнения, господа судьи, но я настаиваю, чтобы делу была придана окраска, реабилитирующая наш образ жизни и действий. Любой ценой избавьтесь от этого сумасшедшего Штаубе. Дело нужно прекратить. Я постараюсь, чтобы ничего не просочилось в печать.
Господин Зоммергеймер удалился, оставив судей, повергнутых в смятение. Но у них уже забрезжила надежда, появилась неясная мысль, подсказывающая выход.
Вечернее заседание, которое слушалось при закрытых дверях, началось с показаний Крюге. Художник держался уверенно. Правда, где-то в глубине его души жило тяжелое, давящее чувство страха. Оно возникло от разговора с одним из дальних родственников Зоммергеймера. Перед самым заседанием этот молодой человек подошел к художнику и пообещал, что ни одна картина Крюге никогда нигде не будет продана, если тот не станет держать язык за зубами.
Ровным голосом, вспоминая интересные детали и подробности, Крюге излагал историю рождения и развития Нигеля.
Прокурор и судья перебивали его, задавая не к месту вопросы, но Крюге довел свое дело до конца.
Тогда было решено назначить повторное следствие для выяснения некоторых возникших неясностей и определения "психической полноценности подсудимого", как заявил судья.
Штаубе был лишен возможности защищать самого себя. Невзирая на протест, ему назначили адвоката.
Тогда Штаубе пустил в ход свой авторитет крупного ученого и пригрозил выступить с разоблачением в мировой прессе.
* * *
После вечернего заседания Юлиус Крюге вернулся в свою уютную квартиру поздно ночью, когда жена и дети уже крепко спали в большой темной комнате, где пахло чистым свежим бельем и на окнах вспыхивали белые лоскуты света от проезжавших автомашин.
Стараясь не разбудить жену, Юлиус на цыпочках прошел в кабинет и сел у стола, не снимая плаща. Он нащупал в темноте холодный и влажный стакан с молоком, выпил его и долго шарил по тисненому узору скатерти, отыскивая хлеб. На тарелке, покрытой салфеткой, он нашел кусок яблочного пирога, пахнущего кислым сырым тестом. Юлиус ел пирог, глядя в темноту широко открытыми глазами, перед которыми стояли лица судьи, Макса, Нигеля и еще каких-то людей. Собственная голова всегда казалась Крюге съемочной камерой, заполненной случайными, не очень нужными кинопленками. Сейчас память прокручивала перед ним кадры самого ужасного кинофильма в его жизни. И он сидел в первом ряду партера, наедине с этим проклятым племянником Зоммергеймера.
Художник встал, включил электричество, снял плащ и шляпу, бросил их в переднюю и задумчиво поскреб небритую щеку. Нужно было отвлекаться от холодной тоски и от мыслей. Спасение, как всегда и везде, можно было найти только в работе.
Юлиус окинул взглядом стены, на которых висело несколько его рисунков, и подошел к мольберту. Прикрытый большим газетным листом, он с утра неприкаянно стоял за софой, раздражая жену и соблазняя мальчишек на озорство.
Художник откинул газету и увидел недельной давности набросок головы старухи. Рисунок ему показался рыхлым и слабым, и Ганс захотел его переделать. Его сейчас мало интересовало сходство, и он решил придать портрету символический характер. "Старость". Пусть это будет портрет Старости вообще, Старости всего человечества сразу.
Пусть морщинистый лоб нависнет, как темная грозовая туча, над провалившимися глазами, похожими на потухшие угли. Пусть беззубый рот станет бездной, где исчезнет последняя улыбка. Пусть кожа на лице превратится в тусклый измятый пергамент. Пусть... Ганс увлекся, он рисовал Старость, символ старости.
Он работал до тех пор, пока не почувствовал боль в глазах. Фломастер стал делать произвольные не контролируемые штрихи, и художник резким движением прекратил работу. Он уснул здесь же, на софе, свернувшись калачиком и натянув на себя плотный пушистый плед.
Утром его разбудила жена и позвала завтракать. Ганс сидел за уютным столиком и с удовольствием вдыхал дымный запах черного кофе, когда вошел его старший сын и сказал:
- Мощный волк у тебя получился, папа.
"Какой волк?" Ганс промолчал, но ощутил беспокойство. Он стряхнул в чашку крошки кекса, прилипшие к пальцам, и вышел в свой кабинет.
Несколько минут он с недоумением смотрел на рисунок головы старухи, которую с таким старанием отделывал вчерашней ночью. Ее не было. Не было старухи в старомодном чепце, со старческими буклями и бесцветным взглядом.
Вместо этого на ватмане с величайшим искусством была изображена голова бешеного волка. Налитые черной кровью глазки смотрели на художника с беспощадной яростью. Между острыми, как кинжалы, ушами торчала вздыбившаяся шерсть. Образуя злобные морщины на носу, верхняя губа задралась, обнажив острые пирамидки зубов. В углах пасти белели мелкие блестящие пузырьки пены.
