Клиффорд Саймак - Наитие
Вероятно, однажды, сказал себе Монк, он найдет ответ, сумеет вписать то недостающее слово. Но не сейчас. Пока нет. Розеттский свиток при всей его важности все-таки оставлял желать много лучшего. Он неизбежно оставлял бы желать много лучшего, поскольку язык, на котором он был написан, происходил из иного источника, нежели земной, развивался по чуждым путям и отражал мыслительный процесс, вне всякого сомнения принципиально отличный от земного.
Единственное сходство марсианского языка с земным состоит в том, что оба они представляют собой способ обмена образами. И это все. Сами способы имеют между собой мало общего.
Монк взял с рабочего стола увесистый металлический цилиндр. Осторожно, едва ли не почтительно, он отщелкнул замок, запиравший футляр с одного конца, и вытащил длинный тяжелый свиток, служивший ключом к мыслям и трудам древнего народа Марса.
Медленно, нежно профессор развернул его и, прищурив один глаз, всмотрелся в бледные знаки, потускневшие за миллион или более лет, проведенных под холодными песками.
Словарь всегда словарь, пусть и в ином формате.
Монк попытался представить себе личность давно почившего марсианина, который взялся за составление словаря. Кто он? Ученый, взыскующий не более чем путей истины? Торговец, стремившийся обеспечить более легкое понимание языка и посредством этого облегчить коммерческие контакты между марсианской расой и угасающими ныне народами юпитерианских
лун? Государственный муж, озабоченный налаживанием политики добрососедства?
Кем бы он ни был, марсианин не особенно хорошо знал юпитерианский язык. Некоторые слова и идиомы последнего, употребленные составителем словаря, не совпадают с теми, что известны землянам. Или сам язык успел измениться? Возможно, в те дни, когда автор свитка трудился над своим произведением, цивилизация юпитерианских лун еще не пришла в упадок.
Сами юпитериане на данную проблему способны пролить мало света. Разумеется, имеются руины и легенды, но их легенды совершенно безумны, а руины не вызывают у племен Европы и Ганимеда традиционно высоких чувств. В отличие от большинства народов юпитериане не сохранили память о славном прошлом, об утраченном золотом веке.
Это окольный путь. Долгий и неуклюжий способ учить марсианский язык, размышлял Монк. С марсианского — на юпитерианский, с юпитерианского — на земной. И все же это лучше, чем вообще ничего.
Часы на шкафу с рукописями коротко, виновато звякнули. Профессор, взглянув на них, охнул от удивления. Полночь. Он и представить не мог, что столько времени провел в своем кабинете. Внезапно на него навалились усталость и чувство голода, а главное — желание глотнуть чего-нибудь покрепче и обязательно покурить.
Монк поднялся, прошел к бару, выбрал бутылку и налил себе стаканчик. Откуда-то из дальних коридоров огромного здания долетел призрачный звук шагов: ночной сторож совершал обход. За окном бормотал и шелестел песок.
Вернувшись за письменный стол, ученый воззрился на металлический тубус и, медленно потягивая виски, снова погрузился в размышления о призрачных каракулях, заполнявших лежащий внутри тубуса свиток.
Розеттский камень… Розеттский камень Марса. Один человек нашел его в пустыне и принес сюда, а мог с тем же успехом пройти мимо, не обратив внимания. Или сам цилиндр, выметенный из песка, всего через час могло занести снова, похоронив еще на миллион лет.
Монк отсалютовал стаканом потрепанному непогодой футляру.
— За судьбу!
Выпив, он сообразил, как глупо, нелепо прозвучал тост.
Да так ли уж и глупо? Возможно ли, что судьба и в самом деле понятие несуществующее? Неужели действительно нет на свете мощной движущей силы, способной компенсировать случайные зигзаги непостоянной Вселенной? Порой кажется, что дело обстоит именно так. Порой…
Поставив пустой стакан на стол, ученый полез в карман за сигаретами. Пальцы его сомкнулись на маленьком пакете. Недоуменно наморщив лоб, он извлек находку. И мгновенно вспомнил: сверток обнаружился сегодня утром в почтовом ящике. Монк собирался открыть его днем, да позабыл.
Он с любопытством оглядел посылку. Обратный адрес отсутствует, а его собственный старательно напечатан. Профессор ногтями отодрал скрепляющие ленты и развернул бумагу.
Футляр для ювелирных изделий! Монк отщелкнул крышку и застыл от изумления.
На подложке из роскошного бархата покоился астероидный рубин. Он мягко светился под настольной лампой, цвета перетекали и менялись в его сердцевине, будто сам камень внутренне пребывал в движении.
Никакой открытки или сопроводительной записки. Никаких указаний на отправителя или, что более важно, объяснений причины столь дорогой посылки. Рубины с астероидов, как правило, не раздают направо и налево в качестве сувениров. Цена лежащего перед ним камня, без сомнения, подбиралась к пятизначному числу.
Едва ли не с испугом профессор большим и указательным пальцами взял рубин, поднес к свету и, затаив дыхание, несколько секунд с восторгом любовался его полыхающей, берущей за душу красотой.
С чувством, близким к благоговению, он аккуратно положил драгоценность на место, поудобнее устроился в кресле и задумчиво воззрился на неожиданный подарок.
Странные они все-таки, эти астероидные камушки, странные во многих смыслах.
Никто в точности не мог сказать, что они собой представляют. Полноценному изучению рубины не поддавались. Спектрографически они не походили ни на что известное науке. Разумеется, их можно было раздробить, разрушить химически, но и в этом случае исследователи оказывались в тупике. Произведенный анализ осколков, конечно, дал кое-какие результаты, но с определенными непостижимыми характеристиками пока не мог справиться ни один ученый, пытавшийся определить их место в таблице, внести в каталог или дать полное описание.
Не обнаруженные более нигде в системе, они стали волшебством, подвигнувшим многих обречь себя на полную лишений и опасности жизнь среди осколков мертвой планеты. Каждый из них надеялся отыскать в нагромождении скал крохотный кусочек света, суливший неслыханное богатство. Большинство, как и следовало ожидать, погибали, не найдя ни единого камня. Разнообразие видов одинокой смерти человека на астероидах не имело границ.
Монк нашел сигарету и закурил, слушая, как песок барабанит по окнам. Странно он как-то барабанил. Нет, это не песок бился в стекла. И не ветер, пронзительно плакавший и стонавший в перекрытиях здания музея. Еле уловимое завывание слилось в мелодию — всхлипывающую, пронзительную. Звук почти незаметно возникал и пропадал вместе с порывами ветра, не давая профессору времени сообразить, слышит он его на самом деле или же это просто игра воображения.
