Михаил Емцев - Уравнение с Бледного Нептуна (сборник)
Однажды вечером, когда Андрей уже чувствовал себя совсем хорошо и начинал потихоньку мечтать о выписке, с ним что-то случилось. Он лежал в постели возле окна и со скукой рассматривал узкие длинные листья неизвестных деревьев.
Вдруг он ощутил мгновенную слабость и боль, Он испугался. "Что со мной? Рецидив?" Но боль, ворвавшаяся в его тело, нисколько не напоминала прежнюю унылую ломоту в плече. Эта боль, как волна, накрыла его всего, и он завертелся в ее невидимых вихрях. Потом она медленно соскользнула, оставив во всем теле сладкую размагничивающую негу. Пот, покрывший лоб Карабичева, высох, на щеках затеплился румянец. И вдруг Карабичев с ужасом ощутил, что вместе с этой волной боли из него уходит что-то самое важное, самое главное в его жизни. Вместе с ней уплывало его «я»; боль извлекла из каких-то таинственных глубин его сущность. А теперь на больничной койке оставалось лежать нечто, носившее имя Андрей Карабичев, но имеющее к нему самое отдаленное отношение.
"Душа Мира? — мелькнула мысль. — Но почему?" Ужас охватил Карабичева. Он вскочил с постели.
— Я не хочу! — крикнул он.
Голос его прозвучал в пустой комнате глухо и странно. Потом ужас исчез. Карабичеву стало хорошо и спокойно. Разве он болел, разве это он валялся на этой койке больше месяца? Какая глупость! Он должен идти. Карабичев оделся и вышел.
Карабичев вышел из больницы и зашагал по улице. Он знал ее название: Голубая Стрела, голубая — потому что она вела к морю, а стрела — потому что это единственная прямая улица в Бессано. Ему захотелось курить, и он достал спички, но сигареты так и не смог найти. Очевидно, их вынули в больнице. Роясь в карманах, он неожиданно нашел паспорт, машинально открыл его и увидел свою фотографию.
Он вспомнил Марию, свою московскую квартиру, старенький видеофон в передней, институт телепатии, Душу Мира, Ермолова, Арефьева — все в красках, движущееся, живое. Было еще что-то неопределенное, но тоже милое, близкое, волнующее. Карабичев хотел было и это расплывчатое темное воспоминание прояснить, но здесь на него снова нахлынула боль, неистовая, свирепая. Его перекосило, повело на сторону, словно пьяного. Болело все тело, кожа, глаза и даже, казалось, волосы. Скрюченными дрожащими пальцами Карабичев спрятал паспорт и зашагал по Голубой Стреле. С Голубой Стрелы Карабичев свернул на площадь и, обогнув муниципалитет, оказался в просторном старом дворе. Здесь уже было несколько человек, одетых в темные потертые одежды. Странные фигуры, подозрительные взгляды, быстрые ловкие движения.
Раздались чеканные солдатские шаги, и из темной арки-подъезда появился престарелый священник в сутане, а с ним двое молодых людей с ящиками на плечах. Карабичев подошел. Священник благословил их и начал проповедь. Для Андрея его речь была как сон, она то и дело становилась непонятной.
Священник говорил о высокой миссии, которая выпала на долю присутствующих здесь людей, говорил о добре и мире, в котором живет сейчас человечество, о законе божьем, который стал всеобщим… "И если в это святое время вам поручают такую тяжелую, мрачную работу, верьте — она нужна людям! Те, кого вам придется убивать, отмечены печатью дьявола. Они враги тела и духа человеческого. Пусть ваша рука будет тверда и душа не знает сомненья!"
Разглядывая рядом стоящих, Карабичев подумал, что их душа не знала, не знает и вряд ли будет когда-либо знать, что такое сомнение. Им вручили пистолеты и запасные обоймы. После этого все разошлись, не прощаясь и не оглядываясь.
Карабичев очень хорошо помнил, что ему было приятно держать пистолет в руках, ему нравился блестящий серый ствол и черная рубчатая рукоятка. Но все остальное было подернуто дымкой забвения.
Карабичев не помнил, где жил, когда выбросил ненужный ему пистолет. Время для него остановилось.
Однажды он брел темной кривой улочкой. В лунном свете камни мостовой казались подернутыми масляной пленкой. Из маленького кафе вышло трое высоких мужчин. О чем-то поговорив и посмеявшись, они пожали друг другу руки и разошлись. Самый высокий стал спускаться по лестнице, ведущей к пристани, и скоро растворился в черной тени. Лишь глухо постукивали его подкованные башмаки. Двое других подошли к Карабичеву и спросили у него спички. Карабичев постукал себя по карманам и развел руками.
Внизу прогремел выстрел. Раздался приглушенный стон. Карабичев не успел опомниться, как стоявшие около него парни повернулись и побежали туда, где прозвучал выстрел. Карабичев пошел за ними.
Он застал их наклонившимися над тем высоким, который ушел один. Он сидел, прислонившись спиной к ракушечниковому забору. В пятнистой тени листьев было видно, как он крепко зажимал левой рукой плечо.
— Видал, что, гады, делают? А? Готовят фашистский путч… — обратился к Карабичеву один из мужчин. — Эта сволочь терроризирует весь юг страны… Теперь и до нас добрались… Ну, мы им покажем!
— Ему очень больно? — спросил Карабичев.
— Запомни одно, парень. Пока тебе больно, ты человек! неожиданно сказал сидящий.
Глядя в его искаженное бледное лицо, Карабичев словно прозрел. Ведь этому парню действительно очень больно! Наверное, в тысячу раз больнее, чем ему, Андрею Карабичеву. И он несет свою боль как знамя, как невидимый гордый стяг. Ради чего? Ради борьбы. Вот оно что… Вот он, индикатор сознания. Боль! До тех пор, пока она пронизывает твое тело, ты сохраняешь сознание, ты мыслишь, ты остаешься самим собой. Сегодня бегство к радости и покою — это шаг к подлости.
Боль — вот твой якорь спасения, Андрей. Держись за нее двумя руками, вцепись в нее зубами, не расставайся с ней, иначе… Иначе что-то неведомое закачает тебя на мелких волнах благополучия и самодовольства, и ты перестанешь быть человеком.
Карабичев шел по раскаленным мостовым. "Что я здесь делаю? Кто я?" Страх и страдание смешались в один мучительный клубок.
Все свои последующие переживания Карабичев разделял на две категории: прозрение и забытье. Прозрение сопровождалось приступами боли, доводившей его до головокружения и обморочного состояния. Забытье — сладкой одуряющей ленью. Первое было полно ярких, острых впечатлений. Забытье для Карабичева навсегда осталось загадкой. Это состояние сопровождалось появлением чувства спокойной глубокой уверенности в себе. Оно почти граничило с радостью, но была в нем какая-то муть, неопределенность… Так смотришь сквозь залитое дождем стекло, за которым несутся машины, мелькают прохожие. Струи и капли искажают очертания предметов, уродуют линии и краски, все размыто, размазано, не названо…
В Хокай-Рох, наконец, пришла зима. Снег, липкий, тяжелый, лег на землю и растаял. Снова лег и снова растаял. Горячая живая земля сражалась с холодным небом, и от этой борьбы растекались смолистые речки, в воздух поднимался плотный бирюзовый туман.
