Антон Дубинин - Узкие врата
Браслеты были очень широкие, сантиметров по десять шириной. Те, что предназначались для ног, оказались еще шире, и холодили щиколотки сквозь грубое полотно тюремных штанов. Широкая штанина на правой ноге завернулась складкой, и эта складка уже начала мучить Рика — ощущением крайней беспомощности. Он вдруг больше всего на свете захотел перекреститься — и понял, что не может, что уже и не сможет теперь. Он сидел зажмурившись — теперь это была уже не просто вода, это были слезы, то, что собиралось под веками, и кадык у него двинулся в невольной спазме. Я сейчас проснусь, Боже милостивый, я сейчас должен проснуться, подумал он отчаянно, готовый уже — десятилетний Рики — звать маму, бежать босиком из кровати к ней под бочок — но не проснулся, конечно же.
Глаза он открыл после пяти минут тишины. Обвел взглядом комнату — она была пуста. Пустая, белая, очень светлая. Светился дневным светом весь потолок, предметы стояли в чернильных лужицах теней, блестело стекло и металл стенных панелей. Только людей не было. Словно все они вдруг ушли по своим делам, забыв о том, что приковали здесь, оставили здесь его, Рика.
Какое-то время он посидел неподвижно, с сосущим страхом внутри. Пустота и тишина почему-то были ужасны. Рик сразу, как только оказался в этом кресле, решил не рваться в стороны — но теперь мышцы его невольно напряглись, стараясь вытянуть руку из зажима. Бесполезно — сидела, как влитая. Получилось только чуть-чуть подвигать вправо-влево локтями по мягким кожаным подлокотникам. Рик повернул голову — это он мог сделать, и само осознание, что он может сделать движение, придавало движению омысленность. Справа у кресла стоял тонконогий столик — больничный столик-поднос на колесиках, и на нем поблескивал металл. Какие-то инструменты, несколько длинноиглых шприцев, бутылочки. Вон та штука воде шипцов с круглыми кончиками, и вон та, похожая на плоскогубцы, но с загнутым концом… Непонятность и неоправданность металлических штуковин, так спокойно блестевших — металл на металле — заставила Рика застонать. Он отвернулся, не желая, не желая их видеть и думать о них, о том, зачем они нужны. Дверь была у него за спиной, закрытая высокой спинкой кресла, справа — стена с панелями кнопок, стрелок и рычажков, и она была еще хуже, чем инструменты, потому что еще непонятней. Оставалось смотреть вперед. А спереди было распятие.
Белый пластиковый Христос на черном пластиковом кресте. Фигурка с неестественно вывернутыми руками, настолько привычная, что уже почти не связанная со своей сутью, со своей историей. Господь наш был лучше всех, но Его долго били кнутом, а потом приколотили за руки и за ноги к двум перекладинам и так оставили умирать. Почему, Господи? ПОЧЕМУ ТЫ ДОПУСКАЕШЬ ВСЕ ЭТО?
Если бы здесь была муха, и она села бы Рику на лицо, он закричал бы изо всех сил, не в сила ее согнать рукой. Но эта комната стерильна, никаких мух, никогда, и лоб зачесался просто так — может, от щекочущей испарины, а может, изнутри — от мысли, что если лоб зачешется, его невозможно будет почесать. Желание прикоснуться к лицу, прикоснуться рукой, было так неимоверно сильно, что Рик все-таки заплакал. Тихонько, мотая головой и поскуливая, он плакал минуты две — и за это время понял ответ: не ПОЧЕМУ, а ЗАЧЕМ, и еще — что там, где приколотили и подвесили Господа, мухи, конечно же, были.
Но это никогда и никому еще не могло быть утешением, и Рик, только что начавший обретать лицо, не мог подарить себе этого знания. Оставалось принимать то, что есть, и перестать плакать, потому что они могли вернуться.
…Однако они не возвращались еще долго, очень долго. Будь здесь часы на стене, Рик узнал бы, что это очень долго было — всего один час. Он решил повторять про себя стихи, но почему-то все их позабыл, хотя когда-то знал очень много, про разных рыцарей, про крестовый поход, про глупого Персеваля и про Мировую Войну… Но в голове осталась только пара колыбельных песенок — из передачки для детей, про «Крошку Арти», да еще та, которую пела мама, «Котя, котенька-коток, приходи к нам ночевать, нашу деточку качать»… Еще была песенка, может быть, даже их гимн, «Добрые сэры, король сказал», но слова оказались пустыми изнутри, и мелодии смешались, и Рик силился, фанатично силился вспомнить строку, когда дверь за спиной наконец открылась.
Рик вздрогнул, как пронизанный болью — уже, казалось бы, он ждал и желал, чтобы кто-нибудь пришел, чтобы все это скорее началось, кончилось и перестало быть тем, чем оно было сейчас — но когда кто-то наконец пришел, Рик отдал бы что угодно, лишь бы этого не случилось.
Отдал бы что угодно, но дело в том, что у него больше ничего не было.
Однако это оказался всего-навсего отец Александр. Милый, добрый отец Александр, так сильно похожий на человека.
— Ну, сын мой, что вы теперь надумали?
Рик смотрел на него молча, не понимая. Зеленые глаза его казались совсем темными от напряжения мысли. Он силился понять. И понял.
— Мне очень жаль, что светская полиция собирается принимать свои меры. Лучше бы было, если бы вы остались в моем ведомстве. Поверьте, что подобные методы всегда были глубоко противны нашему ордену.
Рик смотрел молча, и слезы жгли ему глаза. Он уже знал, что сейчас будет, знал с точностью до жеста, до последнего слова. И знал, что он опять ответит — нет, и ответит столько раз, сколько надо, и на это у него хватит голоса. Рик уже не помнил, чего от него хотят, что ему предлагают, что именно он отвергает качанием головы (голоса все же не хватило). Но он знал одно — то, что предлагают тебе, когда ты сидишь пристегнутый к пыточному креслу, не может быть хорошим. То, чего от тебя просят с альтернативой боли, давать никогда нельзя. Что бы это ни было. Что бы это ни было.
Потому что, похоже, впридачу ты отдашь еще и то, что хорошие христиане называют душой.
Монах говорил долго (минут пять). Рик устал качать головой и закрыл глаза. Ему хотелось в туалет — наверное, от страха. Или опять же от того, что этого никак нельзя было получить. Рик сидел и слушал свое тело, слушал, как тот орган, что делал его мужчиной, медленно превращается в орудие пытки. Мама, ведь я могу обгадиться, как последний жалкий звереныш, если они сделают мне что-нибудь. Пока я еще могу это держать, но если будет очень больно…
Впрочем, Рик еще не знал, никогда в жизни не знал, что такое — очень больно, и думать об этом тоже не умел. Просто какая-то часть сознания закрывалась, падала заслонка, и он не видел ничего.
В детстве, очень давно, был у него в жизни период где-то в полгода, когда отчим часто порол его ремнем. Характер у Рика был яркий и неуживчивый, не то что у его брата, и наказание ему приходилось претерпевать примерно раз в неделю, пока он наконец не взбунтовался и не ушел из этого дома прочь. И Рик почти помнил, что это бывает — помнил, что бывает, но не помнил, как. Почему-то боль никогда не запоминается; ты видишь глазами памяти себя, себя с закушенной губой, отвратительную кожаную змею, оставляющую на теле красные полосы, свой страх, унижение и ненависть — а от боли остается только тень, неприятный кадр из фильма, от которого отводишь глаза… Пожалуй, на этом, да еще на хороших мечевых ударах с тренировок (пару раз Рику ломали пальцы, да однажды Хенрик здорово рассек ему бровь — а поделом, не дерись без шлема!) — на этом познания Рика о боли заканчивались. Неужели, Господи, мы так же не будем страдать от нынешней боли, когда она пройдет? Скажи мне, что это так, что не бывает вечной муки… Скажи мне…
