Лоренс Даррелл - Бальтазар (Александрийский квартет - 2)
В большой, увешанной гобеленами комнате звенел и звенел телефон, иголочкой прокалывая шум. Я увидел, как слуга снял трубку, поднес ее к уху, потом положил с телефоном рядом и, как охотничий пес, пошел рыскать по комнатам, пока наконец не вернулся с Нессимом, улыбающимся и без маски. Нессим сказал что-то в трубку, быстро и нетерпеливо. Потом точно так же положил ее на столик, дошел до большой бальной залы и с порога принялся внимательно оглядывать танцующих. "Случилось что-то?" - спросил я, подходя к нему и скидывая на ходу капюшон. Он улыбнулся и покачал головой. "Никак не найду Жюстин. Клеа рвется с ней поговорить. Ты ее не видел?" Да уж, вопрос так вопрос! - я целый вечер только и делал, что искал ее кольцо, безрезультатно. Мы постояли еще, вглядываясь в медленный хаос танцующих пар, внимательно, как два рыбака в ожидании поклевки. "Нет", - сказал он, и я отозвался: "Нет". Подошел Пьер Бальбз, встал рядом и тоже снял капюшон: "Я танцевал с ней минуту назад. Вышла, должно быть".
Нессим вернулся к телефону и сказал громко, я слышал каждое слово: "Она где-то здесь. Да, совершенно точно. Нет. Ничего не случилось. Пьер только что с ней танцевал. Тут столько народу. Может быть, она вышла в сад. Передать что-нибудь? Может, она перезвонит тебе позже? Договорились. Нет-нет, просто загорелся камин. Уже погасили". Он положил трубку и обернулся к нам. "В любом случае, - сказал он, - у нас в холле рандеву без масок, в три".
Бал снова впитал нас, как капли, и даже исполнившие свой долг пожарные уже успели присоединиться к танцующим. Краем глаза я заметил четырех полногрудых демониц, несших в оранжерею бесчувственную тушу упившейся вусмерть прачки, под бурные аплодисменты собравшихся. Помбаль, должно быть, в очередной раз вступил в бескомпромиссный поединок с одним из своих любимых сортов виски. Шляпу он потерял, но у него хватило предусмотрительности надеть под нее огромный парик - мелким бесом завитые соломенного цвета кудельки. Пожалуй, его и впрямь никто не узнает в таком-то парике.
Ровно в три Жюстин вошла в холл из сада и сняла маску; Нессим предложил нас подбросить, меня и Пьера, но мы решили остаться и поддержать по мере сил слабеющее пламя праздника. Гости засобирались домой, одна за другой отъезжали машины. Нессим нежно ее поцеловал и спросил: "Где твое кольцо?" вопрос этот давно уже вертелся у меня на языке, но я все не решался... Она улыбнулась - так очаровательно, так невинно - и сказала в ответ: "Я танцевала последний тур с Тото, буквально несколько минут назад, и он его стащил. Где этот маленький пакостник? Я без колечка домой не поеду". Мы обыскали весь этаж, но Тото не нашли, и Нессим - он очень устал - решил списать его как пропавшего без вести. Поручение Клеа он тоже не забыл передать - и моя любимая женщина послушно, на моих глазах, подошла к телефону и набрала нужный номер. Говорила она тихо, и пару раз на ее лице появилось - и погасло - удивленное выражение; в конце концов она сказала: "Ну конечно же, со мной все в порядке", - прежде чем пожелать Клеа спокойной ночи, несколько, на мой взгляд, не ко времени. Затем они вышли наружу, и луна окатила их с головы до ног холодным молочным светом; мы с Пьером проводили их до машины. За рулем сидел Селим, бесстрастный, ястребиноликий. "Доброй ночи!" - сказала Жюстин, чуть коснувшись губами моей щеки. Еще она шепнула: "Завтра!" - и, покуда мы шли обратно к дому, это слово отдавалось у меня в голове на все лады, как свист пролетевшей мимо пули. На лице у Нессима странное выражение проказливой безмятежности, как у человека, решившего расслабиться после серьезной траты сил.
Кое-кто успел уже допиться до духовидения - в оранжерее видели призрака. Общий смех. "Но я уверяю вас, - Атэна Траша, почти на взвизге. Мы сидели на диване, я и Жак, ну скажи им, Жак!" Подбежал кто-то в маске, пискнул из пищалки ей в лицо и метнулся назад. "Это Тото!" - крикнули из толпы. Я ухватил домино за рукав, скинул капюшон - то была Хлоя Мартиненго. "Но я уверяю вас, - снова Атэна, - оно простонало нечто вроде... - Атэна запнулась на миг - лицо застыло задумчивой хмурой гримаской - и пропела вдруг совершенно загробным, сходящим понемногу на нет голосом: - Justice... Justice*". [Справедливость; правосудие (фр.) Слово только одной буквой отличается от имени "Жюстин".] Кругом снова рассмеялись, несколько голосов принялись наперебой передразнивать ее. "Justice, - заревело домино и понеслось вверх по лестнице. - Justice!"
Снова оставшись один, я вдруг почувствовал: мое разочарование понемногу принимает форму физического чувства голода - и пересек не торопясь бальную залу в направлении столовой, откуда неслась весь вечер возбуждающая канонада - там открывали шампанское. Бал был все еще в разгаре, домино бились в танце, как белье на ветру, визгливым поросячьим выводком заходились саксофоны. В алькове сидела, подняв до колен подол платья, - ноги у нее и в самом деле хороши - Друзилла Банубула; она растянула ногу, и два кающихся арлекина накладывали ей на колено повязку. Она упала, или ее, скорее, нарочно сшибли с ног. На кушетке за ее спиной беспробудно спал негрский знахарь с моноклем в глазу. В следующей комнате чувствительная дама в вечернем туалете играла на рояле джаз и пела, и пьяные слезы ручьями текли у нее из глаз. Толстый старик с волосатыми ногами, одетый Венерой Милосской, склонился над ней. Он тоже рыдал и тряс брюхом.
В столовой между тем оказалось сравнительно тихо, и я сразу же заметил Персуордена - он был без маски и, кажется, довольно пьян. Он что-то говорил, обращаясь к Маунтоливу, а Маунтолив ходил вокруг стола странной своей скользящей с подскоком походкой и накладывал на тарелку ломтики холодной индюшки и салат. Персуорден сварливо и бессвязно ругал Червони за то, что вместо шампанского тот выставил "спуманте". "Осторожность и еще раз осторожность, - крикнул он мне через всю комнату, - это просто жидкая головная боль". Но свой стакан он тем не менее наполнять не забывал, четким, преувеличенно аккуратным движением. Маунтолив бросил на меня через плечо внимательный мягкий взгляд - я как раз потянулся за тарелкой - и с явным облегчением назвал меня по имени. "А, Дарли, - сказал он, - а мне вдруг почудилось, что вы - один из моих секретарей. Они шпионили за мной весь вечер. Испортили мне удовольствие. Эррол даже и мысли не допускает о том, чтобы нарушить протокол и уехать раньше Главы Миссии; мне пришлось спрятаться в саду и ждать, пока до этих бедолаг не дойдет, что я уже уехал. Когда я только поступил на службу, мой тогдашний шеф просто насмерть меня загонял по всяким нудным приемам, и я дал себе слово: если когда-нибудь сам стану послом, младших сотрудников посольства я от подобного рода обязанностей избавлю". Говорил он необычайно мягко, не расставляя четких акцентов и пауз, и собеседник сразу же проникался к нему невольной симпатией; я тоже не избежал общей участи, хотя и знал, что это у него профессиональное, как у большинства дипломатов высокого класса. Он столько лет тренировался на своих подчиненных, ненавязчиво заставляя их забывать о разнице в статусе, что выработал в конце концов маску предельной искренности, совершенно естественную на первый взгляд, в действительности же невероятно фальшивую. Как великие актеры, способные с пол-оборота сыграть любое чувство. И тем не менее я каждый раз с досадой ловил себя на откровенной к нему симпатии. Мы медленно сошлись у стола, переговариваясь, наполняя тарелки.
