Зиновий Юрьев - Дальние родственники
"Джентльмены, поскольку я вполне понимаю ваши сомнения, я бы просил вас, чтобы во время сеанса меня держали за руки и за ноги, дабы вы могли убедиться, что я недвижим".
С таким же успехом я мог бы обращаться к стене - ученые мужи не только не удостоили меня ответом, они даже не взглянули на меня.
Ну, ладно, подумал я, посмотрим, как вы вскоре заговорите. Я чувствовал, что сеанс будет удачным, и действительно, пол затрясся, как это почти всегда бывает вначале, раздался грохот, как будто где-то совсем рядом палили из пушек, и огромный круглый дубовый стол вздрогнул и стал на дыбы.
"О боже! - испуганно воскликнул этот самый величественный мистер Брайант. - Он толкается!"
"Кто?" - спросил я, еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться.
"Да стол!"
Потом стол поднялся в воздух, и гарвардские джентльмены посыпались с него, как горох.
"Держите его!" - завопил длинный янки с седыми бакенбардами.
"Кого?"
"Этого Хьюма!"
Два ученых мужа кинулись ко мне, обняли меня так, словно я пытался вырваться, и, разинув рты, пялили глаза на стол, который, покачиваясь, висел в воздухе. Куда только делась величественность мистера Брайанта! Он упал на четвереньки и проворно пополз по полу.
"Что вы делаете, сэр, - завизжал один из тех, кто держал меня, - стол может раздавить вас!"
Но Брайант не обратил на предупреждение ни малейшего внимания. Оказавшись под столом, он помахал руками и крикнул:
"Стол висит, под ним нет опоры!"
"Этого не может быть!" - рявкнул апоплексического вида старец.
"А я вам говорю, что опоры нет!" - раздраженно возразил простертый на полу мистер Брайант.
"А я вам говорю, что этого не может быть!" - еще громче крикнул старец и закашлялся.
"Я сам прекрасно знаю, что это невозможно, но, сэр, в отличие от вас я лежу под столом и вижу, что он свободно висит в воздухе", - все еще лежа сказал Брайант. Даже распластавшись в нелепой позе на полу, он не утратил импозантности.
"Ваши наблюдения, сэр, ничего не значат по сравнению с великими законами!" - прорычал старец, все более наливаясь багровой кровью.
Я рассказываю вам так подробно, мистер Харин, потому что эпизод этот в том или ином виде повторялся в моей жизни десятки раз. Та комиссия из Гарвардского университета вынуждена была признать, что все виденное ими действительно имело место, что я не делал ни малейших попыток ввести комиссию в заблуждение, что при самом тщательном осмотре дома они не обнаружили никаких приспособлений или приборов, к помощи которых могли бы прибегнуть я или мой помощник...
Меня проверяли, сэр, десятки раз. Я имею в виду специальные комиссии. Но и при обычных сеансах я тоже прохожу постоянные испытания. И ни разу, повторяю, ни разу никто не уличил меня в обмане. Что естественно, потому что я никогда никого не обманывал. И что же? Все равно находятся люди, подобные тому упрямому старцу, которые продолжают тупо твердить: этого не может быть, это все обман, это все ловкость рук. Вы читали произведения господина Диккенса? Все говорят, он замечательный романист".
"Да, конечно".
"Не буду спорить, некоторые его сочинения действительно замечательны, но он, к сожалению, напоминает мне того гарвардского упрямца. При каждом удобном и неудобном случае он утверждает, что я обманщик, причем употребляет и более сильные выражения. Но он ни разу не был на моих сеансах! Ни разу! Много раз я приглашал его, и через общих знакомых, и посылал приглашения. И что же? Ни разу этот джентльмен не ответил мне и ни разу не пришел на сеанс. Иногда мне даже кажется, что такие вот опровергатели просто боятся увидеть меня своими глазами. Вы согласны?"
"Боюсь, что да. Есть люди, которые держатся за свои убеждения, как слепцы - за поводыря. Они боятся не только подвергнуть их сомнению, они боятся даже на мгновенье отпустить их..."
"Истинно так, мистер Харин... А вон и дом лорда Литтона".
Жилище лорда вполне соответствовало титулу хозяина это был прекрасный трехэтажный дом с изумрудным газоном перед ним, который напомнил мне о газонах вокруг хроностанции. Только что, совсем недавно, бродил я там, воюя со своими сомнениями, только что беседовал с почтительной оранжевой черепахой, но уже видел я двадцать второй век через дымку невообразимо далекого времени, уже терял он четкие контуры реальности, уже уплывал, покачиваясь, в сказку, в мечту, в сон.
"У меня к вам просьба", - сказал Хьюм, возвращая меня в Лондон, и мне показалось, что произнес он эти слова несколько смущенно.
"Слушаю вас, метр".
"С вашего разрешения я представлю вас графом Хариным, хорошо? Эти снобы..."
"Ради бога".
Величественный дворецкий открыл нам дверь, и я подумал, что это скорее всего автомат. Не мог человек быть столь неприступен и не могли человеческие глаза быть так напрочь лишены какого-либо выражения. Впрочем, поправил я себя, может быть, все дворецкие такие. Опыта общения с дворецкими у меня не было.
Зато сам лорд оказался маленькой плешивой обезьянкой. Он был так похож на обезьяну, что я бы не удивился, если бы он вдруг начал чесаться ногой, а потом взобрался по гардине вверх и перепрыгнул на огромную тяжелую люстру.
Хьюм представил меня, графа Харина, как владельца огромного имения под русским городом Курском, который столь живо интересуется сеансами Хьюма, что специально приехал из далекой России.
Какие-то люди пожимали мне руки, какие-то дамы протягивали руки для поцелуев, обдавая меня тошнотворными запахами духов, пота и давно не мытого тела, а мне все казалось, что сейчас кто-нибудь из них скажет:
"Позвольте, какой он граф, какой владелец поместий, это же пенсионер из Дома престарелых ветеранов сцены, он получает сто двадцать рублей пенсии, да и то три четверти у него удерживают за пребывание в Доме".
Самое смешное, что никто из присутствовавших ни о чем не догадался, и я облегченно перевел дух.
Владимир Григорьевич улыбнулся и сказал:
- Конец предпоследней серии, друзья мои. Боюсь, я замучил вас, да и сам, признаюсь, устал немножко... Все-таки не каждый день бываешь у лорда...
Сверкающая яхта у дрянного причала, думал Юрий Анатольевич, мечась по своей квартирке в тщетных попытках хоть немного прибрать ее. Только сейчас, когда Леночка сидела молча в продавленном кресле и следила за ним, он вдруг впервые по-настоящему увидел всю убогость своего жилища: старенький "Рекорд", который включался лишь после того, как два или три раза его хлопали ладонью по боку; узенькая сиротская тахтенка, крытая лысоватым ковриком; двустворчатый шкаф с дверцами, которые всегда стремились открыться, словно шкафу было жарко, и которые приходилось уплотнять сложенным вчетверо "Советским спортом"; испуганно вздрагивающий при каждом включении и выключении холодильник...
