Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли
Итак, лагерная жизнь в зоологической экспедиции. Я полагаю, ты такого еще не испытывал. Могу сказать, что по сравнению с альпинистской экспедицией это гораздо скучнее.
Первые недели две я пробивал маршруты к трем верхним долинам, потом помогал Саре. И все это время развлекался тем, что наблюдал за участниками – так сказать, бихевиорист над бихевиористами.
Поскольку я в свое время тоже изучал биологию и решил, что она того не стоит, меня очень занимал вопрос: почему же другие так увлечены до сих пор этой наукой. Гоняться за животными, выслеживать, затем объяснять каждую замеченную мелочь, а затем спорить с кем-нибудь до хрипоты об этих объяснениях – и все ради научной карьеры? Уму непостижимо.
Как-то раз, когда мы искали в средней долине пчелиные гнезда, я заговорил на эту тему с Сарой. Сказал, что у меня разработана целая классификационная схема. Она рассмеялась: «Таксономия! Это въелось у тебя в плоть и кровь», – однако попросила рассказать.
Прежде всего, сказал я, есть люди, искренне увлеченные и буквально очарованные животным миром. Она сама из таких. Когда она следит за полетом птицы, у нее на лице бывает какое-то особое выражение… словно она стала свидетелем чуда.
Сару мое наблюдение не особенно обрадовало: ученый, мол, должен быть беспристрастен. Но она согласилась, что такая категория людей действительно существует.
Затем, сказал я, есть еще «следопыты». Эти люди обожают ползать по кустам, выслеживая животных, как малые дети, увлеченные игрой. Дальше я объяснил, почему, на мой взгляд, у людей возникает это непреодолимое стремление: такая жизнь очень похожа на жизнь наших примитивных предков в течение, может быть, миллиона долгих лет. Жить в походных условиях, выслеживать зверей в лесах… Возможность вернуться к этому образу жизни, очевидно, доставляет им огромное наслаждение.
Сара согласилась, добавив, что сейчас, если надоест лагерная жизнь, всегда можно вернуться и, как она выразилась, посидеть в горячей ванне, включив при этом Бетховена и налив себе коньяка.
– Что верно, то верно, – сказал я. – И даже в лагере есть свои развлечения. Все читали Достоевского и готовы поспорить об Эдмунде Уилсоне… Можно сказать, взяли все лучшее из обоих миров. Да, видимо, большинство из вас в какой-то степени «следопыты».
– Ты все время говоришь «вы», «вас», – заметила Сара. – А почему ты не с нами, Натан? Почему ты оставил науку?
Серьезный вопрос. Несколько лет мы шагали одной дорогой, а теперь наши пути разошлись, потому что я свернул в сторону. Я долго думал, как это объяснить, и наконец сказал:
– Может быть, потому что есть еще третий тип – теоретики. Потому что, не забывай, наука о поведении животных – это Очень Респектабельная Академическая Дисциплина. Она должна иметь какое-то оправдание своего существования на интеллектуальном уровне. Не можем же мы просто прийти в ученый совет и заявить: «Многоуважаемые коллеги, мы этим занимаемся, потому что нам нравится смотреть, как летают птицы, и мы очень любим ползать по кустам».
– Да уж, – рассмеялась Сара.
Я упомянул экологию и заботу о природном балансе, изучение популяций и сохранение видов, эволюционную теорию и прочие разъяснения по поводу того, почему жизнь на Земле именно такова, какова она есть, социобиологию и глубинные, унаследованные от животных, мотивы общественного поведения… Однако она возразила, что это, мол, все вполне жизненные заботы.
– Социобиология? – резко спросил я.
Сара вздрогнула.
Я признал, конечно, что да, действительно, есть немало интересных точек зрения, оправдывающих необходимость изучения животного мира, но для некоторых людей, утверждал я, они стали самой важной частью науки. Так прямо и сказал:
– Для большинства людей в нашем отделении теории стали важнее животных. Те наблюдения, что они накапливают в экспедициях, это всего лишь данные для их теорий. Их интересуют только доклады и конференции, а экспедиционной работой многие из них занимались просто в доказательство, что они на это еще способны.
– Как-то у тебя все цинично выходит, Натан, – сказала Сара. – А ведь циники – это всего лишь разочаровавшиеся идеалисты. Я очень хорошо помню, каким идеалистом ты был в прежние годы.
Я знаю, Фредс, что ты с ней согласишься: Натан Хау – идеалист. Может быть, так оно и есть. И то же самое я сказал ей:
– Может быть. Но отношения, царившие в биологическом отделении… Боже, меня от всего этого просто тошнило. Наши теоретики готовы были перерезать друг друга, защищая свои излюбленные теории, и при этом изо всех сил старались, чтобы это выглядело научно, хотя науки тут и в помине нет! Эти теории нельзя проверить, скажем, подготовив эксперимент и добившись повторяемости; нельзя выделить какие-то одни факторы, или изменить их, или управлять экспериментом – это просто наблюдения и хрупкие гипотезы, снова и снова. Но они все там вели себя так, словно они настоящие ученые – математическое моделирование, мол, и все такое – как химики или еще кто. Но ведь это лишь наукообразие.
Сара покачала головой.
– Ты все-таки слишком большой идеалист, Натан. Тебе нужно, чтобы кругом было совершенство. Но в жизни далеко не все так просто. Если ты хочешь изучать животный мир, надо уметь идти на компромиссы. А что касается твоей классификации, то лучше напиши о ней в «Социологическое обозрение». Только помни, что это всего лишь теория. Если ты забудешь об этом, то сам окажешься в плену своих рассуждений.
Определенный резон в ее словах был, но тут мы заметили пчел и, проследив, куда они полетели, последовали за ними по берегу реки. На этом разговор и закончился. Однако позже, когда мы, случалось, сидели по вечерам в палатке и Валери объясняла нам, насколько человеческое общество напоминает поведением муравьев – или когда приятель Сары, Адракян, пребывая в расстроенных чувствах от того, что ему не удавалось найти объект для наблюдений, пускался в долгие сложные рассуждения, словно он второй по значимости теоретик после Роберта Триверса, – я нередко ловил на себе взгляд Сары: она улыбалась, и я знал, что тоже заставил ее кое о чем задуматься. Говорил Адракян много и умно, хотя на самом деле он, на мой взгляд, ничего особенного из себя не представлял. Сложить все его публикации вместе – так, я думаю, никто бы не надорвался. Я никак не мог понять, что в нем нашла Сара.
Как-то раз, вскоре после того случая, мы с Сарой вернулись в среднюю долину, чтобы снова выслеживать пчел. Утро было совсем безоблачное – короче, классический гималайский поход в горы: сначала переходишь мост, затем пробираешься по валунам вдоль русла реки от одной заводи к другой, потом наверх через влажный лес и кустарник, по лужайкам, заросшим кочковатым мхом. Затем еще выше, через край нижней долины, и оказываешься в следующей, а там чистый, пронизанный солнцем рододендроновый лес.
На ветвях пылали цветы рододендрона, и от всего этого – от буйства розовых цветов, от длинных полос света, проникающих сквозь листву и падающих на грубую черную кору, оранжевые лишайники, ярко-зеленые папоротники – казалось, что движешься сквозь волшебный сон. А в трех тысячах футов над нами – белоснежное полукольцо вознесшихся в небо пиков. Впрочем, что я тебе рассказываю о Гималаях?..
Мы пробирались вверх по долине вдоль реки, и настроение у нас было отличное. Да и повезло нам почти сразу. За одним из поворотов реки с бурлящим порогом поток расширялся, образуя длинную заводь, и там, прямо над водой, с южной стороны высилась скала из желтоватого полосчатого гранита с большими горизонтальными трещинами. Огромные пчелиные гнезда не помещались в них и провисали вниз. Кое-где черные пятна на скале шевелились и сонно дышали, тучи пчел сновали у отвесной стены, занимаясь своими делами, и сквозь шелест воды до нас доносилось их томное жужжание. Все шло отлично. Мы уселись на освещенный солнцем камень, достали бинокли и принялись наблюдать за птицами. Еще выше, в следующей долине, прыгали на снегу граки, над пиками кружили бородачи, вокруг мельтешили вьюрки… И тут я заметил желтый всполох чуть больше калибри размером. На качающейся ветке перед скалой с гнездами сидела птичка-славка. Вот она метнулась вниз, к упавшему кусочку воска, тюк-тюк-тюк, и нет воска. Медовая славка. Я подтолкнул Сару локтем и указал в ту сторону, но она и так ее уже заметила. Долгое время мы сидели неподвижно и наблюдали.
