Михаил Анчаров - Самшитовый лес
Аркадий Максимович пришел и долго кудахтал и причитал, зачем Чоботов собрал черепки с кучи, а не позвал его сразу сфотографировать, как они лежали все врозь, и все такое.
Чоботов стал есть ставриду, потому что он любил есть ставриду, а Аркадий Максимович начал по-собачьи рыться в развороченной земле и махать своими кисточками, и стало ясно, что дорогу они продолжат примерно лет через двадцать, аккурат ко второму кварталу двухтысячного года.
А потом Чоботов доел ставриду и увидел, что Аркадий Максимович сидит на земле, вытянув ноги, держит в руках коричневые бумаги и плачет.
Море было спокойное в этот вечер, а над горой Митридат стояло неподвижное розовое облако. …И Аркадий Максимович рассказал про бульдозериста Чоботова и про древнюю рукопись, выкопанную в районе Керчи во время земляных работ… в районе города Пантикапея, столицы великого Боспорского царства, которое тыщу лет как сгинуло и теперь его только раскапывать, и что это было не где-то в греческих или римских краях, а тут, под боком, на нашей территории, и туда ходит транспорт и можно купить билет.
— Море было спокойное в тот вечер, — сказал Аркадий Максимович. — И над горой Митридат стояло розовое облако.
Сапожников с Филидоровым просидели всю ночь, разговаривая о том о сем, и оба не могли остановиться. Разговоры мы пока опустим.
Скажем только, что, когда профессор ушел, Сапожников пролежал до рассвета на теплой траве, что росла на берегу там, где кончалась, а потом пошел искать Аркадия Максимовича.
Когда он приплелся к дверям его номера, оттуда вышла женщина и остановилась на пороге.
Солнце просвечивало ее всю, и Сапожников понял, что это не женщина, а блюдо. Лучшие кулинары всего света потрудились, чтобы у каждого при взгляде на нее возникал волчий аппетит. Сервировка ее дышала духами и туманами, и было показано все, что нужно показать, и было прикрыто все, что нужно прикрыть. И Сапожников сообразил, что это и есть жена Аркадия Максимовича, только когда услышал его голос.
— Я не лакомство, — говорил Аркадий Максимович. — И не котлетка, понятно? Я человек и к тебе отношусь как к человеку… Если ты станешь некрасивой или больной, это я как-нибудь переживу… А вот если ты обезьяной станешь — тут все… конец…
— Я тебя так любила… — сказала жена. — Так любила… А ты убил мою любовь…
Из комнаты раздался собачий лай.
Она закрыла дверь. Погасла. И тяжелыми шагами ушла по коридору.
Когда Сапожников вошел, Аркадий Максимович стоял на четвереньках, задница его был отклячена, а пластиковый передник свисал с шеи строго вертикально. Он черпал антикварной ложкой суп из миски, облизывал сам и протягивал трехногой собачке.
— Ешь, ешь — говорил он. — Делай вот так, ешь…
У Сапожникова сердце заныло.
Аркадий Максимович поднял голову и слепо посмотрел на Сапожникова.
— Извините, — сказал Сапожников. — Я не вовремя.
Трехногая собачка выскочила из-за миски и загородила Аркадия Максимовича. Она смотрела на Сапожникова отчаянно и свирепо, и в глазах у нее было — ну, признай нас, признай немедленно, иначе я тебя враг. Видно было, что она за этого балду на крест пойдет. "Все… — понял Сапожников. — От этого не отделаешься… Конец… До конца дней буду защищать эту пару".
Аркадий Максимович поднялся с колеи, взял на руки собачку и стыдливо прикрыл передником покалеченную собачью ножку.
— Она непородистая, — сказал Аркадий Максимович. — Но ужасно талантливая. Конечно, медали ей не дадут, но это неважно, правда?
— Перестаньте, — сказал Сапожников. — Я сам чистокровная дворняжка… Как ее зовут?
— Атлантида, — сказал Аркадий Максимович. — Вы знаете, существует неверное отношение помесям, а ведь это приток свежей крови и обновление генетического фонда.
— Кто ей лапку отключил? — спросил Сапожников.
— Что вы? Это не я… — испугался Аркадий Максимович. — Она уже была такая, когда я с ней познакомился… Врач сказал, что это, видимо, транспортная травма. Может быть, электричка…
Атлантида залаяла.
Так они и познакомились — Аркадий Максимович, который занимался историческими науками, и Сапожников, который историческими науками не занимался, однако был битком набит бесчисленными историями и разными байками. У него этих баек было сколько хочешь.
Потом в коридоре раздался топот, и в комнату заглянул давешний Илья Муромец, совершенно умытый и ни в одном глазу.
— Здесь они, здесь, — сказал он.
Пропустил Филидорова, прижимавшего к груди три бутылки кефира, и ушел.
— Надо немедленно ехать в Пантикапей, — сказал Филидоров. — Простите, в Керчь… Немедленно…
— Вот это по-шахтерски, — улыбнулся Сапожников.
— Перестаньте… Гостиницы все забиты… — сказал Аркадий Максимович.
— Ничего. Надо будет позвонить властям. Меня там знают. Я в этом городе консультировал, — возразил Филидоров.
Так совершился главный поворот в сапожниковской жизни, в которой, как ему казалось, каждый поворот был главный и их у него тоже было, сколько хочешь.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. КРИК ПЕТУХА
…Зачем мы так подробно излагаем все эти его соображения? Ведь нормально для художества рассказывать о страстях и вытекающем из них нравственном пути персонажа, полезном для читателя, — не так ли? Но дело в том, что Сапожников родился в двадцатом веке, а не в каком-нибудь другом, а именно в этом веке было постановлено, что наука должна разобраться, почему человек никак не поумнеет и по-прежнему воюет с собой, с другими такими же образованными, как он, и со средой, в которой он живет и которую частично создал он сам.
Глава 30
ГЕОРГИН
..Они все-таки приехали в Пантикапей, они все-таки приехали.
Сказано — сделано. Такая на них напала жажда, такое нетерпение. Видимо, пришла пора, когда душе требуется голос прошлого и ничем его не заменишь… "Я, Приск, сын Приска.." "…Я, Приск, сын Приска, родился в год, когда Антиох из Сиракуз утонул в порту вместе со своей триерой, напоровшись левым бортом на поваленную в море статую бога Гермеса, не замеченную им во время шторма. Потом статую увезли римляне, а триеру разметали волны. Это мне рассказывал мой отец, а сам я еще не мог видеть. А в остальном этот год был тихий, обильный вином и хлебом, и ничто не предвещало появления Ксенофонта.
Потом, правда, вспомнили, что когда он первый раз вышел на берег и, стоя спиной к морю, долго смотрел на прекрасный наш город Пантикапей, раскинувшийся по склону горы, то рыба перестала брать приманку и легла на дно. Но это вспомнили много позднее досужие люди. А тогда странное это дело отнесли к рыбам, а не к нему. — … — Приск, — однажды сказал мне отец, когда мне было уже шесть лет, — посмотри на того человека с короткой тенью и большой головой… вон на того, который идет по середине дороги, там, где самая мягкая пыль… Посмотри на него, Приск, и скажи — нравится ли он тебе? Я посмотрел на того человека, и он мне понравился.
