Михаил Ляшенко - Человек - Луч
За два дня до выезда экспедиции из Майска в Ленинград Женю вызвал к себе академик Андрюхин. Он встретил ее так ласково, что Женя совершенно неожиданно разревелась, громко, басом, судорожно всхлипывая и не успевая вытирать глаза и безобразно распухший нос.
— Ага! Вот и отлично! — неожиданно обрадовался академик. — Знаете, иногда пореветь всласть — великолепная штука! Первоклассная разрядка организма! Вообще лучше всего, когда человек не подавляет свои эмоции и проявляет их немедленно и в полной мере…
Кажется, он готов был долго распространяться на эту тему, но Женя, проклиная себя за малодушие, уже вытерла и глаза и нос и, сердито посапывая, ждала, зачем ее позвали.
— Но и держать себя в руках тоже, знаете, неплохо! — совсем развеселился Андрюхин. — Так вот, причин для рыданий нет. Решаем так: останетесь здесь, со мной. Вместе провожаем Юру в его нелегкий путь. И немедленно на «ТУ-150» вылетаем на Биосу. Через пять-шесть часов увидим вашего Юрку… Идет?
И тут академик Андрюхин, немало повидавший на свете чудес, увидел еще одно чудо… Только что удивительно некрасивая, с заплывшими, бесцветными глазами, почерневшая от горя, с раздувшимся, бесформенным носом, неуклюжая Женя не то чтобы изменилась, нет, она стала совсем другой… Открылись огромные глаза, сверкнувшие черными алмазами, дрогнули в неуверенной улыбке яркие губы, темное лицо порозовело… И жестом, полным бесконечной благодарности, Женя обняла академика Андрюхина и спрятала просиявшее лицо в зарослях его великолепной бороды…
Майск торжественно провожал экспедицию профессора Павермана. Гремели оркестры, что очень волновало Бориса Мироновича. Он то и дело наклонялся к кому-нибудь и тревожно спрашивал:
— Слушайте, а зачем музыка?
Ему казалось, что это накладывает на его экспедицию какие-то дополнительные обязательства.
Нинка Фетисова едва не отстала, подравшись около вокзальной парикмахерской с какой-то девчонкой, которая принялась передразнивать Нинку, когда та любовалась собой в огромном зеркале. Зато Бубырь, получив на прощание пачку мороженого от мамы и пачку от папы, был вполне доволен судьбой и, откусывая то от одной, то от другой пачки, с легким сердцем отправлялся в Южные моря… Не было только Пашки, которого до сих пор не могли нигде отыскать…
Поезд Майск — Ленинград приходил ночью, поэтому переезд через город и прибытие на атомоход «Ильич» ребята частью проспали, а частью не рассмотрели…
Утром, открыв глаза, Бубырь увидел, как профессор Паверман, радостно ухая, приседает в одних трусах перед открытым иллюминатором. Обрадованный Бубырь толкнул Нинку, и они с наслаждением принялись рассматривать огненно-рыжего профессора, на носу которого прыгали очки, когда он, разбрасывая руки, подставлял свою тощую грудь под легкий морской ветерок.
Профессор страшно сконфузился, натянул штаны и майку и отправился умываться.
Вскоре ребята узнали, что «Ильич» простоит в порту еще два дня, но на берег их уже не пустят.
Умывшись и позавтракав, они пустились в разведку.
Ни Бубырь, ни Нинка не предполагали, что можно долго бегать по различным закоулкам атомохода и по палубе и все-таки не видеть ни моря, ни города… Атомоход был таким огромным, что они никак не могли выбраться даже к борту судна.
Путаясь в коридорах, гостиных, салонах и служебных помещениях судна и боясь думать о том, смогут ли они найти теперь дорогу в свою каюту, Бубырь и Нинка, пробегая каким-то полутемным коридорчиком, услышали вдруг голос, до того знакомый, что ноги их сами приросли к полу, а в животе отчего-то похолодело.
Они молча, глядя друг на друга, постояли так с минуту, затем осторожно сдавали еще шаг навстречу голосу.
— Нет, Василий Митрофанович, — говорил голос. — Письмо я опущу, как в море выходить будем… А назад мне дороги нет! Старпом обещал после рейса в мореходное училище отдать…
— Пашка! — взвизгнула Нинка, бросаясь к окошку, из-за которого шел голос.
— Пашка! — диким басом взвыл и Бубырь.
Через мгновение не замеченная ребятами дверь отодвинулась, и они увидели огромного, очень толстого, с очень красным, лоснящимся от пота лицом человека в белой куртке и белом колпаке. За ним, в такой же куртке и колпаке, держа в одной руке нож, а в другой картофелину, стоял Пашка. Толстый дядька сгреб в охапку Бубыря и Нинку. От него пахло чем-то очень знакомым, почти родным… «Борщом!» — догадался Бубырь.
— Это чьи такие? — грозно рявкнул толстый дядька.
— Мы свои, мы вот с ним, с Пашкой, — поспешно залопотала Нинка, — мы здешние…
— С Пашкой?.. А мне больше на камбуз не требуется! — заявил дядька, отодвигая их от себя.
Аппетитный запах борща рассеялся.
— Они с экспедицией, — хмуро догадался Пашка.
— Паш, так ведь и ты с нами, — заторопилась Нинка. — Знаешь, как тебя все искали? Пойдем! Дяденька, вы его отпустите?
— Нет, я тут, — сказал Пашка, начиная чистить картошку.
— Паш, чего тебе тут делать, а? — Нинка не думала отставать. — Тогда лучше определим сюда Бубыря… Он согласен, — она больно дернула Бубыря за штаны, и тот поспешил выразить согласие. — Не хочешь?.. Ну, давай тогда по очереди. Дяденька согласится. Вы согласитесь, дядечка?
— Нет, я один, — решительно сказал Пашка, бросая классически отскобленную картофелину в блестящий, нарядный бачок.
И, сколько ни уговаривали Пашку, он не согласился. Даже когда в дело вмешался сам профессор Паверман и вдвоем с капитаном «Ильича» пробовали объяснить Пашке, что им хочет заняться профессор Ван Лан-ши, что Пашку ждет карьера ученого, сердце Пашки не дрогнуло.
— Нет, я здесь, — сказал он, неловко, но решительно обводя рукой корабль.
Капитан кашлянул и, не глядя на профессора Павермана, разрешил Пашке уйти. Неизвестно, как договорились профессор и капитан, но в течение всего рейса вопрос этот больше не поднимался.
Нет нужды описывать весь путь «Ильича»… Последним крупным портом на пути к островам Крэгса был Сидней на юго-восточном берегу Австралии. Отсюда «Ильич» взял курс прямо на королевство Бисса.
Была темная, особенно влажная после дождя ночь, когда с атомохода увидели огни Фароо-Маро.
На горизонте таяла бледно-зеленая полоска сумерек. Из-за сильного прибоя пришлось бросать якорь вдалеке. С берега плыли сладкие запахи, как будто там в огромном тазу варили варенье.
Потом порыв ветра донес до борта дикий вопль, от которого у Бубыря словно холодная змея проползла по спине…
— Сигналят в раковину, — сказал матрос.
Бубырь ничего не понял, но серьезно кивнул головой. Далеко по берегу протянулась едва заметная цепочка огней, часть из них как будто перебралась в воду…
