Анна Фенх - Ружья еретиков
В распоряжении путчистов всего две дивизии, вся их надежда на «Старушку», а значит, на Еретика. И вот он стоит в темноватом сыром подвале, стреляет в круг, нарисованный на стене неуместно веселенькой желтой краской, и снова, и снова, и снова прокручивает в голове простой и безумный план. Дойди до здания, захвати излучатель с тремя людьми, включай его, плачь о своей никчемной жизни, убивайся по тому, как страдает твоя страна, и молись, чтобы вторая группа не полегла на подступах к удаленному пульту.
– Что за безумный план, полковник? – он сумел сдержать вопль и оставить на лице лишь выражение удивления – не шока, не злости и не страха.
– Другого нет, – сухо ответил Мору.
– Но зачем нужна наша группа? Пусть те парни из второй группы захватывают дистанционку, и дело сделано.
– Нужно быть уверенными, что враг не испортит излучатель. Не уничтожит его, когда потеряет контроль. Важно сохранить этот экземпляр. Многие материалы пропали на Зоне 15. Излучение «депрессии» не позволит никому приблизиться и разбить объект. Для этого нужна ваша группа.
– Почему именно я? Есть же полевые агенты.
– Вы обученный работник Управления. Вы в курсе событий. Вы знаете, как обращаться с излучателем. И у нас мало верных людей. Катастрофически мало. Но большие планы. Империя должна жить, Китт.
– И кто же станет Императором? – спросил Еретик, стараясь, чтобы его разом охрипший голос звучал насмешливо.
– Кто-нибудь, – полковник пожал плечами. – Последние три сотни лет это не играло решающей роли. Власть должна быть анонимной. Важны те, кто за спиной.
– Те, кто за спиной, намерены использовать «Старушку» и последующие излучатели того же типа как средство облучения населения Империи?
– Никогда, Китт. Этого хочет Император и Гвардия. Мы не допустим такой грязи.
– Ваше слово, полковник?
Полковник Мору смотрел прямо в глаза Еретику.
– Сейчас я не просто полковник разведки Дишлав Мору. Я дворянин, – с достоинством произнес он. – Я ручаюсь честью, лейтенант Китт.
Еретик поднялся в квартиру, сел за стол и сжег план и конверт в массивной пепельнице. Пепел смыл в раковину и долго мыл руки с мылом. Мору ручался честью, в конце концов, это именно то, о чем мечтал бы профессор Верьямер Шеклу, если бы только мог еще мечтать.
Еретик вспомнил беседу профессора Шеклу с гвардейскими чинами. Это и был тот единст-венный раз, когда Гвардия обратилась к Еретику за помощью, и последний раз, когда он видел профессора. В обязанности лейтенанта Китта входило убедить профессора Шеклу сотрудничать с Гвардией добром.
Комната была стандартной, выкрашенной в тошнотворный болотно-зеленый цвет. Находились в ней только стол, два стула, двое людей и одностороннее зеркало, через которое за беседой наблюдал лейтенант Китт и еще несколько незнакомых людей в гвардейской форме, но без знаков различия.
Профессор, еще больше похудевший и осунувшийся, сидел за столом, безвольно опустив руки на колени и глядя вниз. Чины были ласковы с Шеклу, как с младенцем.
– …постоянное пассивное излучение по всей стране. Вы не хуже нас представляете, какие здесь перспективы! – сорокалетний капрал, сытый и румяный, словно рекламировал профессору его «Старушку», надеясь продать подороже. – Несколько Центров излучения и передвижные излучатели. Установки на патрульных автомобилях стражей порядка. Да, в конце концов, индивидуальные излучатели, вроде огнеметов…
– Вы животные, – профессор поднял взгляд на капрала. – Вы пустые, бессмысленные животные, злобные в темноте своей.
– Вы не понимаете, господин Шеклу…
– Нет, это вы не понимаете! – рявкнул вдруг профессор, откуда только такой голос взялся в изможденном старческом теле. – Это бредни безответственного недоучки! Вы не понимаете, ведь при постоянном пассивном облучении угнетаются некоторые функции головного мозга! Способность к всестороннему анализу и критике ситуации… А то, что не используется, то в конце концов атрофируется! Как вам не приходит в ваши бестолковые головы! Ведь пассивное излучение не было изучено в течение длительного времени. Не исследованы его возможные побочные эффекты, отложенные реакции, эффекты накопления, аддикция к облучению и возможный синдром отмены… Как вы не понимаете, ведь облучение беременных женщин и плода… Через поколения проявятся чудовищные последствия. Я понимаю, что вам, вероятно, все равно, но… Господи боже, а что если сыграет эффект накопления и вместо послушного вашей воле народа вы получите толпу мычащих идиотов? Погибнет наука! Погибнет искусство! Вы будете подавать в ваших телепередачах единственную угодную вам картину мира, и люди разучатся мечтать, интересоваться, открывать неизведанное, удивляться! Любить! Они разучатся любить! Они же перестанут быть людьми, слышите, вы, подонки в форме!
После этого Еретику сообщили, что им все ясно и в его услугах пока не нуждаются. Профессора увели, застегнув наручники на его сухих руках с непривычно длинными грязными ногтями. А через два дня профессор повесился в своей камере. Изодрал белый халат на длинные лоскуты. Полковник Мору рвал и метал в своей обычной немногословной манере. Что ему еще оставалось, кроме как клясть собст-венную беспомощность.
15. Доктор Рейхар Китт, Волк Господа
О том, что Виль будет казнен сегодня, Рейхар узнал случайно – сутулый мальчишка-каллиграф, осунувшийся и бледный до болезненной синевы, как все работники пера, запинаясь и неловко дергая испачканной в чернилах и сведенной легкой судорогой от постоянного письма рукой, испрашивал у старшего писаря дозволения присутствовать на церемонии обращения в пепел плоти Пророка. Старший писарь, Безъязыкий Кенеп, поморщился, но кивком разрешил любопытному юнцу поглазеть на казнь, а затем удалился, передвигая скованные болезнью ноги и для устойчивости ведя ладонью по стене. Говорить Кенеп не мог уже пять лет, когда Орден Псов пришел в Инквизицию, его и еще нескольких писарей лишили языка. Жошуа решил тогда, что старшим столичным писарям нужны только пальцы, чтобы они могли писать, язык же для каллиграфов есть лишь опасное излишество. Теперь Кенеп никому не мог рассказать, что начало твориться в инквизиторской канцелярии при Псах.
Старший писарь монастыря Саракш-Нихе, того монастыря, где Рейхар дюжину дней обучал монахов точной и дальней стрельбе и откуда вернулся третьего дня, язык сохранил, но говорил несмело и мало, отчего тоже казался безъязыким. Он был боязливым старым человеком, и воспоминания о том, как зверствовали Псы, переделывая инквизицию под себя, обогащались теперь выдуманными деталями – страх делал старика большим фантазером, он боялся сочиненных им же странных вещей и молчаливо переживал свой ужас, не решаясь ни с кем разделить его. Саракш-Нихе был для него по большей части убежищем, нежели домом, но ни в Саракш-Нихе, ни в любом другом убежище, кроме, быть может, могилы, он не смог бы перестать бояться собственной памяти. Еретику было отчасти жаль старика.
