Говард Лавкрафт - «Если», 1997 № 02
Гость сидел на самом лучшем месте — на угловой пристенной скамье у огромного камина, совсем близко от огня. Хозяин замка, граф Фрейга, устроился со всеми вместе у каминной решетки, впрочем, несколько ближе к огню, чем другие. Он сидел по-турецки, положив крупные руки на колени и неотрывно глядя на пляшущее пламя, и вспоминал самый горький час в своей двадцатитрехлетней жизни — страшное происшествие, случившееся три осени тому назад во время одной из охотничьих вылазок к горному озеру Малафрена, когда тонкая стрела, выпущенная меткой рукой варвара, вонзилась в горло его отца. Фрейга помнил, как холодная жидкая грязь, насквозь пропитав штаны, леденила ноги, а он стоял на коленях возле отца, лежавшего в тростниках, и со всех сторон их обступали темные горные вершины. Волосы отца чуть шевелились в мелкой воде. А сам Фрейга чувствовал во рту какой-то привкус, странно похожий на тот, который бывает, если лизнешь бронзу, — привкус смерти. И сейчас он тоже ощущал привкус бронзы и смерти, прислушиваясь к женским голосам, доносившимся сверху.
Гость, странствующий священник, рассказывал о своих путешествиях. Он прибыл сюда из Солярия, расположенного в одной из южных долин. Даже у купцов там дома из камня, рассказывал он. А уж у баронов — настоящие дворцы, и едят они на серебре, и каждый день у них подают жаркое. Вассалы и слуги лорда Фрейги слушали, разинув рты. Сам же Фрейга, прислушивавшийся к словам заезжего гостя лишь мельком, чтобы скоротать время, хмурился. Гость уже успел пожаловаться на плохие конюшни, на холод, на то, что баранину подают к завтраку, обеду и ужину, на неопрятный вид часовни в замке Вермейр и на то, как там служили обедню. «Арианство!»[1] — бормотал он, недовольно цокая языком и крестясь. Он сообщил престарелому отцу Игиусу, что все без исключения обитатели Вермейра прокляты, ибо крещены по еретическому обряду.
«Арианство, арианство!» — вопил он. Отец Игиус, дрожа то ли от страха, го ли от холода, решил по неведению, что арианство — это происки дьявола, и все пытался объяснить, что ни один из его прихожан никогда не был одержим дьяволом, разве что однажды нечистый вселился в графского барана, имевшего один желтый глаз, а другой голубой, и баран так сильно боднул беременную женщину, что у той случился выкидыш, однако животное обрызгали святой водой, и больше никаких неприятностей оно не причиняло. Напротив, баран этот стал отличным производителем. Что же касается несчастной женщины, так она забеременела вне брака, зато после всего случившегося вышла замуж за доброго фермера-христианина из Бары и родила ему еще пятерых маленьких христиан, по одному каждый год. «Ересь, прелюбодеяние, невежество!» — бранился иноземный священник. Теперь он по двадцать минут молился, прежде чем отведать барашка, зарезанного, приготовленного и поданного на стол руками еретиков. Чего ему надо? — думал Фрейга. Он что, ожидал обрести здесь роскошную жизнь — это зимой-то? Неужели он считает их всех язычниками, без конца твердя: «Арианство, арианство!»? Да он, без сомнения, ни разу в жизни ни одного язычника не видел — ни одного из тех маленьких, темноволосых, внушающих ужас людей, что живут на берегах озера Малафрена и в дальних холмах. И, разумеется, они никогда не стреляли в него тонкими стрелами из своих языческих луков. Иначе он бы сразу научился чувствовать разницу между язычниками и христианами.
Когда гость на время замолчал, перестав наконец хвастаться, Фрейга сказал мальчику, который лежал с ним рядом, подперев голову ладошкой:
— Спой нам, Гилберт.
Мальчик улыбнулся, сел и сразу запел высоким чистым голосом:
Царь Александр скакал впереди,
Золотые латы на Александре,
Золотые поножи и шлем золотой,
И кольчуга из кованых колец золотых.
В золото облаченный ехал царь,
Ко Христу взывал он, грудь осеняя крестом,
По вечерним он ехал холмам.
Вперед мчалась армия на быстрых конях,
Великое множество воинов спускалось с гор
В долины Персии, убивая людей, покоряя народы,
И следовали они за своим властелином,
Что по вечерним ехал холмам.
Длинная песня, казалось, не имела конца; Гилберт начал ее с середины и остановился, не допев даже до того места, где описывалась гибель
Александра, который «по вечерним ехал холмам». Но это не имело особого значения: все прекрасно знали песню от начала до конца.
— Почему вы разрешаете этому мальчишке петь о языческом царе? — возмутился гость.
Фрейга поднял голову.
— Александр был великим правителем христианского мира.
— Это был грек, вы, языческий идолопоклонник!
— В ваших краях, должно быть, поют эту песню иначе, чем здесь, — вежливо возразил Фрейга. — Вспомните, там ведь есть такие слова: «Ко Христу взывал он, грудь осеняя крестом».
Кое-кто из сидевших у камина позволил себе ухмыльнуться.
— Может быть, ваш слуга споет нам что-нибудь получше этого? — предложил Фрейга, ибо был вежлив от природы. Слуга священника не заставил себя долго просить и запел довольно гнусавым голосом песнь о некоем святом, который непризнанным прожил двадцать лет в доме собственного отца, питаясь объедками. Фрейга и его домочадцы слушали как зачарованные. Новые песни сюда залетали редко. Однако певец вскоре испуганно умолк: пение его было прервано странным пронзительным воем, донесшимся откуда-то снаружи. Фрейга вскочил на ноги, с тревогой вглядываясь во тьму зала. Потом заметил, что все остались сидеть, но молча уставились на него. Из комнаты наверху донесся слабый вопль. Молодой граф сел.
— Закончи свою песню, — сказал он. Слуга священника скороговоркой пробормотал оставшиеся слова, и как только отзвучал последний звук, тишина сомкнулась вокруг них.
— Ветер поднимается, — тихонько проговорил кто-то.
— Злая нынче была зима.
— Да уж. Я вчера пробирался через перевал от Малафрены, так снегу было чуть не по пояс.
— Это все их рук дело.
— Ты про горцев, что ли?
— А помнишь, мы прошлой осенью нашли выпотрошенную овцу? Касс еще тогда сказал, что это дурной знак. Он имел в виду жертвы, которые они приносят Одне.
— О чем это вы говорите? — поинтересовался иноземный священник.
— О горцах, господин священник. О язычниках.
— А кто такой «Одне»?
Воцарилось молчание.
— Что это за «жертвы, которые приносят Одне»?
— Знаете, господин священник, лучше нам об этом не говорить.
— Почему?
— Видите ли… вот вы сами справедливо заметили насчет песен: сегодня ночью лучше беседовать о святых вещах. — Касс, местный кузнец, говорил с достоинством, лишь изредка приподнимая веки над потупленными глазами, чтобы определить местонахождение собеседника, зато его сосед, молодой парень с болячками вокруг глаз, прошептал встревоженно:
