Николай Дубов - Колесо Фортуны
- А как надо держаться по-императорски?
- Я там в точности не знаю, сам в императорах никогда не был, осклабился в своей сдвоенной улыбке Алексей. - Ну, все-таки... Вот придумал он такую забаву:
приедет к кому-нибудь в гости из своих компанов, ну, ясное дело, напьются, а потом всей оравой вывалят в парк или там на лужайку, прыгают на одной ножке и норовят коленкой дружка дружке под задницу поддать, чтобы с ног сбить... Это что же, императорская забава?
- Да, - улыбнулся Сен-Жермен, - развлечение действительно не самое изысканное. Но я не знаю, намного ли оно хуже, чем нашумевшая в свое время свадьба шутов в Ледяном доме при императрице Анне. Во всяком случае, оно стоит дешевле... И это все?
- Неужели мало?
- Скажите, Грегуар, вы близки ко двору? Часто там бываете?
- Не так уж...
- Молодой император вас самого чем-то оскорбил, обидел? Или ваших братьев, близких?
- Нет.
- В таком случае нам следует оставить этот разговор.
- Но почему же?
- Вы хотите, чтобы я помог вам в случившейся беде.
Однако тут же говорите, что беда случилась не с вами, а с Россией. Вместо объяснения вы, простите меня, пересказываете лакейские сплетни об императоре, перечисляете его действительные и мнимые недостатки и пороки, до которых цальмейстеру Григорию Орлову нет никакого дела, они ему не мешают и мешать не могут. Поступки императора не мешают и не вредят России, а идут ей только на пользу. И у меня такое впечатление, что все ваши доводы - не ваши, а чьи-то злые и глупые выдумки.
Очевидно, за вашей тревогой стоит что-то серьезное, но вы не находите возможным рассказать истинные причины.
Я не хочу требовать от вас откровенности, если вы считаете ее невозможной. Но я не гадалка и не могу давать советов в деле, сущность которого от меня скрывают.
Григорий перевел взгляд на Алексея. Тот махнул рукой.
- Что уж, братушка, в прятки играть? Семь бед - один ответ.
Григорий кивнул, соглашаясь.
- От вас, саго padre, мне таить нечего. Я не хотел об этом говорить, потому как это не мой секрет. Не только мой...
- Здесь замешана женщина? - спросил Сен-Жермен.
- Да.
- Императрица?
- Да...
- Вы что?.. Неужели вы близки с ней?
- Уж куда ближе...
- Ну-ну... - покачал головой Сен-Жермен.
- Наш пострел везде поспел! - сказал Алексей и захохотал.
- Да будет тебе! Какой тут смех?! - рассердился Григорий.
- Да, неосмотрительно... - помолчав, сказал СенЖермен.
Григорий стесненно развел руками.
У Григория Орлова было доброе сердце. Ко всем.
Но особенно к женщинам. Ему было их жалко. Он жалел их за то, что они слабы и хрупки, за то, что так легко ранимы, так часто и походя их обижают, терзают и мучают, за то, что мечты их столь часто оказываются обманчивыми, а надежды призрачными, за то, что так мало радости и так много горя выпадает им на долю, за то, что так зависят они от воли родных и от воли мужей, жалел за постылое одиночество и неприкаянность, за то, что муж изменяет или может изменить в будущем, за то, что некрасивы и потому незадачливы, за то, что красивы и так легко гибнут в погоне за мимолетным счастьем, за то, что бедны и ничего не могут, и за то, что богаты и потому не знают, что с собой делать, за то, что вянут и чахнут в безвестности, и за то, что, как Куракина, слишком на виду и не могут себе ничего позволить, за то, что муж жил слишком мало или живет слишком долго, стар и просто недостоин, за то, что возлюбленного нет, или он есть, но подлец... Словом, причины и поводы сочувствовать, жалеть и желать помочь находились всегда. Однако чем он мог помочь? Не вельможа и не богач зауряд-офицер, жил жалованьем, а больше долгами и надеждами. Он располагал только одним - добрым сердцем и уж его не щадил. Если можно так выразиться, он совал его кому попало, направо и налево, случалось, иногда двоим, а то и троим зараз, считая, что от него не убудет, а им - утеха и радость... Узнав об этом, женщины не могли его понять, обижались, ревновали, требовали верности, хотели владеть им единолично, но при всей своей мягкости и доброте он на то не соглашался. Не мог же он отдать себя целиком одной-единственной, а всех остальных оставить обездоленными?..
Кого жалеть, утешать и любить, выбирал всегда он сам. На этот раз выбрали его.
Потом, когда все уже произошло, Григорий не раз пытался проследить, восстановить в памяти, как это случилось, как зародилось то, что не могло померещиться даже в пьяном бреду, и все-таки возникло, развилось и произошло. Из таких попыток ничего не получалось. Все оказывалось сотканным из каких-то мимолетностей, неопределенных, шатких и как бы вовсе не обязательных случайностей. Ни об одной из них нельзя было с уверенностью сказать - вот с этого все началось, но каждая из них и все вместе исподволь, но неуклонно вели к тому, что должно было произойти и в конце концов произошло.
Бравый воин и бесшабашный гуляка, Григорий в свои двадцать пять лет повидал немало, вовсе не был похож на библейского Иосифа, и жене Потифара не пришлось бы его долго уламывать. Он немало наслушался историй о том, как Фортуна внезапно опрокидывала свой рог на какого-нибудь до тех пор ничем не примечательного человека, даже простого офицера, тот попадал "в случай"
при дворе, и у него начиналась совершенно сказочная жизнь. Подобного рода истории особенно действовали на юношеское воображение Григория в бытность его кадетом Санкт-Петербургского Шляхетского корпуса. С редкими оказиями из дома отец посылал свое родительское благословение, многочисленные поклоны родственников, скудные деревенские харчи, которые мы бы назвали сухим пайком, и меньше всего - целковых, которые требовались более всего, но кои и у самого родителя тоже водились не часто. В силу этого Григорию случалось подкармливаться у чужого котла и подголодовывать, а голодное воображение представляет себе сказочное изобилие и роскошь неизмеримо ярче, чем тупое воображение пресыщенных. Однажды это произошло даже на его глазах.
Григорию было шестнадцать лет, когда восемнадцатилетний кадет Бекетов оказался "в случае"... Случай был скоропалительный и почти столь же краткий, но шляхетский корпус еще долго лихорадило. В потаенных, с глазу на глаз, разговорах, а главным образом в воспаленных ночных мечтаниях, чуть ли не каждый сравнивал себя с Бекетовым, видел в себе достоинств значительно больше, чем в нем, и возносился в заоблачные выси несбыточных надежд...
Из Григория Орлова всю эту дурь очень быстро и без остатка вышибла служба в линейном полку. А война, во время которой Григорию довелось не раз заглянуть в бездонные, пустые глазницы Смерти, выработала у него нехитрую, вполне трезвую философию: больше жизни не проживешь, выше себя не прыгнешь. Так как в запасе второй жизни нет, эту надо прожить так, чтобы, по возможности, получать от нее удовольствия, а не неприятности. Не зря сказано - однова живем! Поэтому хрип без нужды надрывать незачем, заноситься в мечтаниях - зря теребить дущу, а копить деньги, дрожать над целковым - распоследнее дело: на тот свет ничего не унесешь.
