Андрей Лазарчук - Опоздавшие к лету
— А почему нет? — сказал Петер. — Тело-то не обнаружено.
— Тогда он — дезертир, государственный преступник!
— Да? — удивился Петер. — Интересная мысль.
— Ты странно относишься к такому важному вопросу! — гнул свое Армант.
— Тебе же сказали — он бесплотен, — сказал Петер. — А бесплотным может быть только дух. Потеряв тело, человек автоматически выбывает из рядов, и о дезертирстве речи быть не может.
— Это словесные выверты, — Армант, похоже, захмелел. — Суть дела состоит в том, что ч-человек может потерять плотность, а может ее и вернуть — так бывает, я знаю, это не имеет ничего общего с потерей тела, то есть со смертью. Я помню, как вы с ним говорили про это — я вошел, а вы меня не видели и сидели, а потом у вас чуть до стрельбы не дошло — я по-омню! — Он хитро прищурился и погрозил пальцем. — Хитрые! Думаете, я ничего не знаю? Я все-е знаю…
О-ла-ла, подумал Петер, а пацан показывает зубки… Ладно, потом.
— Господи, — глухо сказала Брунгильда, — да что они с ним сделали-то такое? Петер, что они с ним сделали? Ведь он за них все — душу, кровь… все… а они? За что? Как так можно ослепнуть, чтобы своих?..
— Можно, — сказал Петер. — Еще и не так можно. Саперы ведь видят — мы появились, и пошла всякая мерзость. Значит, мы виноваты. Значит, нас под ноготь… виноват, к ногтю. Что они, могут со стороны разобраться, кто именно виноват? Да ни черта. Ни черта! И мы ни черта не можем, вот в чем самая-то беда…
Снег сыпал и сыпал, изо дня в день, понемногу, мелкий и редкий, но он сыпал без перерывов и заваливал все на свете, и все силы вскоре приходилось тратить на пробивание дорожек и дорог, на расчистку площадок и прочее, и прочее, и прочее. Козак заходил редко, с оглядкой — как он говорил, антикиношные настроения вроде бы рассосались, но опасаться, чтобы тебя еще раз рубанули сзади лопатой, приходилось. Вероятно, наиболее активные сторонники террора погибли при газовой атаке, а сами киношники, удалившись в павильон, больше глаза не мозолили и рецидивов ненависти не вызывали. Работы стояли прочно, на мертвом якоре. Для чего-то саперы выходили на свои места, крутились по стройке, создавая иллюзию какого-то движения, но за последний месяц мост не прибавился ни на одно звено.
На экране же дело обстояло следующим образом: после восстановления разрушенной электростанции очень быстрыми темпами мост был достроен, соединен с противоположным берегом и закреплен. Предварительно там был высажен воздушный десант, который захватил плацдарм и удерживал его до момента введения моста в эксплуатацию. Танковая армия — пластмассовые танки в одну пятидесятую натуральной величины — форсировала Каньон и прорвала наспех возведенные оборонительные сооружения противника. Однако противник не терял надежды на контрудар. Высадив танковый десант в нашем тылу, он попытался прорваться к мосту, но был остановлен и в тяжелом бою разбит наголову артиллеристами и саперами. Апофеоз — генеральное наступление — решено было снимать на натуре, и не здесь, а на юге, и не сейчас, а весной.
— Темпы, темпы, темпы! — господин Мархель метался по своей резиденции — пол был завален исписанными и смятыми листами бумаги, окурками дорогих сигарет, фотографиями и кусками киноленты. — Как показать темп? Как создать темп? Петер, ты что молчишь?
Петер сидел, закинув ногу на ногу, и курил дорогую сигарету господина Мархеля. Они только что просмотрели отснятое, и… темп, господа, темп! Видно было невооруженным глазом, что саперы еле передвигаются.
— Не молчу, — сказал Петер. — Я думаю. И думаю, что надо не форсировать темп, а оставить так, как есть. Пусть будет видно, до какой степени измучены люди, что они еле стоят на ногах, — но мост тем не менее построен. Как, Гуннар?
— Императору может не понравиться. Он не любит излишнего натурализма.
— Тогда дать им недельку отдохнуть, отоспаться, подкормиться — и переснять. Снять-то надо метров двести…
— Подкормиться… подкормиться…— пробормотал господин Мархель. — Пожалуй, да. Недельку, говоришь? Может, поменьше? Дня два-три?
— А куда торопиться? — спросил Петер. — Давай пока смонтируем остальное, а эти куски вклеим.
— Н-ну, давай…— как-то неуверенно сказал господин Мархель.
С ним в последнее время творилось что-то не совсем понятное — будто кончался завод его пружины, и в движениях и действиях стали возникать паузы и перебои. Не раз он принимал предложения Петера по поводу фильма и не раз уступал ему в спорах. Петер, каждый раз ожидавший упрямого сопротивления, терялся, когда вместо каменной стенки на его пути оказывалась труха, и не доводил дело до конца. Сейчас, почуяв слабину, он двинулся дальше:
— Да, Гуннар! Мы ведь забыли об одном деле — об одной сцене.
Арест майора Вельта — до сих пор не снят. А может получиться очень эффектно!
— Да-да, — согласился господин Мархель. — Надо снять. Сделай это, пожалуйста. Комендантских тебе дать?
— Не надо, — сказал Петер. — Ну их. Я саперов возьму.
— Хорошо, — согласился господин Мархель. — А вечером суд.
Петер уже выходил, когда господин Мархель окликнул его:
— Подожди! Мы же не переснимали предателей — так за что же арестовывать майора?
Петер нашелся сразу — вероятно, ответ был уже заготовлен и лежал под рукой, один из многих:
— Как за что? За гомосексуализм, конечно.
— А! Ну да, — вспомнил господин Мархель. — Конечно. Извини, склероз…
Но арестовать майора Вельта не удалось: увидев вооруженных саперов и операторов, он понял, в чем дело, попытался бежать, потом открыл пальбу; саперы, разумеется, в долгу не остались…
— Ну вот, — недовольно сказал Петер. — Хоть бы морду целой оставили, что ли…
— Душу отвели, — сказал Козак, забрасывая автомат за спину.
Выход нашли: Арманта, похожего фигурой на майора, одели в майорскую форму, и Петер снимал со спины, как его ведут в блиндаж, запирают за ним дверь и пломбируют ее, и два сапера с автоматами становятся на стражу; потом господин Мархель в полковничьем обличии прочел Арманту — Петер опять снимал со спины — приговор, согласно которому майор Вельт за поведение, позорящее честь офицерского мундира, приговаривался к пожизненному заключению и полному поражению в правах.
— Скомкали эпизод, — сказал с сожалением Петер. — Могло лучше получиться.
— Сойдет, — сказал господин Мархель. — Не будем отвлекать внимание зрителя на второстепенные сюжетные ответвления. Вечером этого дня Петера попытались убить. Он возвращался из павильона один, и вдруг перед ним вырос человек, и скрипнул снег сзади, там тоже кто-то был, человек поднял руку и что-то сказал, Петер не расслышал, потому что, сделав обманное движение вправо, сам отклонился влево и повернулся боком, выстрел был глухой и мимо, Петер бросился в ноги стрелявшего, но тот успел выстрелить еще раз, и Петера обожгло вдоль спины, он сбил мазилу с ног, кто-то топтался рядом, Петер крепко держал своего противника за кисть с пистолетом, еще раз грохнул выстрел, потом из темноты мелькнул сапог — прямо в лицо, вспышка была поярче, чем от гранаты, но Петер выскользнул из-под этой вспышки, пистолет был уже в его руке, и он выстрелил по метнувшемуся еще раз сапогу, и тут вдруг стало легко, кто-то оторвал от него противника, потом ему терли снегом лицо, и, кажется, Козак сказал: «Ну и уделали тебя!» И тут вдруг поплыло, и очнулся Петер уже в тепле. Это был тесный блиндаж саперов, он лежал на нарах, было душно и накурено, горел свет, саперов было много, во рту горело от рома, и кто-то сказал: «О! Сразу и полегчало. Налей-ка еще», — и ему поднесли еще кружку, Петер выпил и пришел в себя окончательно. На правом глазу был бинт, вообще вся правая половина лица была как деревянная, и страшно горела спина.
