Октавиан Стампас - Проклятие (Тамплиеры - 5)
Стоящий на четвереньках на золотом блюде человек тоже был, как бы загипнотизирован, он силился что-то сказать, и только пена бессилия и ужаса бежала по его подбородку. Он понимал, что сейчас с ним произойдет. Две гадины приблизились к его лицу, поигрывая отвратительно раздвоенными языками, покачивая лоснящимися головами. Раздвоенные языки заинтересовано коснулись потного лба, и только тогда жертва попыталась закричать, но это уже было напрасно. Твари впились в глазные впадины, с жадным, страшным клекотом пожирали человеческий мозг.
Только в этот момент Арман Ги понял, что жертвой является Симон.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
МАРСЕЛЬ
Хранитель королевской печати прибыл в портовый город инкогнито, ибо Марсель не принадлежал в это время еще французской короне. Здесь было много шпионов императора, равно как и папских шпионов, благо Авиньон находился в каких-нибудь пятнадцати лье от Марселя. Но больше всего здесь было шпионов Ногаре. Уже не первый год они вели наблюдения за здешним портом, и ни одни корабль, прибывший в него или намеревавшийся убыть, не оставался без внимания. Каждый человек, сошедший на берег или собиравшийся покинуть его, подвергался самой внимательной и доскональной слежке.
Нечто подобное имело место и во всех остальных портах Средиземноморского побережья Франции.
И вот две недели назад, сопоставив доклады поступившие за последние месяцы, государственный канцлер пришел к выводу, что пришло время самому навестить Марсель. Именно к этому городу сходились невидимые силовые линии старинной, казалось бы исчерпавшей себя, интриги.
Почему именно сейчас нужно было что-то предпринять? На этот вопрос Ногаре ответить бы не смог, вернее не нашел бы нужных, понятных простому человеку слов. Как не может их найти дегустатор, точно знающий, что перед ним старинный благородный напиток, а не дешевая, хотя и привлекательная, подделка, или парфюмер, который почему-то уверен, что нужно плеснуть в представленную смесь именно полторы капли, именно бергамотной эссенции, а не какой-либо другой, чтобы получились новые, неповторимые духи.
Итак, просидев над кучами донесений несколько бессонных ночей, государственный канцлер почувствовал смутное беспокойство, оставил все, даже срочные дела, и помчался на юг.
Последние месяцы его величество ничего не говорил своему верному помощнику о тамплиерском золоте, даже намеком не обнаруживал своего неудовольствия или нетерпения, но хранитель печати прекрасно знал, что король никогда ничего не забывает. В Марселе Ногаре занял небольшой, угрюмый дом на улице ведущей к гавани. Поселился без всякого шика, более всего заботясь об анонимности своего присутствия в городе.
Чутье не обмануло канцлера. Не прошло и двух недель, как воспоследствовали некие события.
Однажды поздним вечером в двери дома, где сидел за своим столом, как всегда погруженный в отчеты и счета, господин де Пре (имя, которому было поручено скрывать блеск имени де Ногаре), уверенно постучали. Это был высокий человек в длинном плаще и надвинутом на лицо капюшоне. Он сказал, что хочет видеть хозяина дома по делу, не терпящему отлагательства.
Слуги господина хранителя королевской печати были людьми опытными, они догадались, что действовать следует без всякого промедления.
- Мы должны вас обыскать! - сказал Тримо, камергер канцлера.
Незнакомец не протестовал. Войдя в дом, он сам снял плащ и отдался на волю опытных и бдительных рук.
- Как ваше имя?
- Это не имеет значения.
Тримо повернулся, чтобы доложить хозяину о визитере, но выяснилось, что Ногаре уже стоит в дверях приемной. Чутье и тут что-то нашептало канцлерскому уху.
- Пропустите его, Тримо.
Гость вошел в кабинет и молча дождался, когда его покинули все, кроме хозяина.
- Слушаю вас.
- У меня есть для вас известие от того, кого вы ждете не первый год.
На лице Ногаре ничего не выразилось, он был прожженным царедворцем и умел владеть собой.
- Этот человек прибыл с востока и его желал бы видеть тот, кто стоит над вами, мессир.
Ногаре потрогал свой подбородок.
- А кто я, вы знаете?
- Нет, и честно говоря, не хотел бы знать.
- А кто вас послал?
- Этого я тоже не знаю. Меня нанял один человек в портовой таверне "Синий бык".
- Как он выглядел?
- Примерно также как я, пока не снял капюшон. Он не хотел, чтобы я видел его лицо.
- Сколько он заплатил?
- Половину. Двадцать ливров. Вторую половину он обещал мне от вас.
Ногаре прошелся по кабинету, кусая тонкие губы.
- Давно он вас нанял?
- Перед самым закатом. Он велел вам еще сказать, что если вы поспешите как только сможете, вы не повредите делу.
- Тримо! - крикнул канцлер и, пока камердинер не появился, сказал гостю:
- Вам придется остаться здесь. До утра, а может быть и до следующего вечера.
Гость кивнул.
- Тот кто меня нанимал, предупредил, что вы именно так и поступите.
Вбежал Тримо.
- Немедленно, слышите? немедленно, поднимайте всех наших людей. Старших ко мне. Я должен буду сказать им несколько слов.
В то время, когда происходил этот разговор, к марсельскому пирсу как раз швартовалось небольшое генуэзское судно. В одном из трюмных помещений, не заполненном грузом и оборудованном для жизни, стоял, заложив руки за спину, Арман Ги. Помещение было убрано роскошно: ковры, серебро, драгоценное дерево, но он ощущал себя здесь пленником, и не только потому, что голова его упиралась в низкий потолок и давило ощущение тесноты. Еще больше он изнывал от одиночества и молчания.
От самого дворца Заххака его сопровождали люди в белых тюрбанах, гулямы правителя езидов. Они не вступали в разговоры с ним, и молчали, когда он сам пытался с ними заговорить. Впрочем, в самом начале своего стремительного возвращения с востока, бывший комтур не нуждался в собеседниках. Беседа с владетелем Скаха произвела на него слишком сильное впечатление. Последний потомок Гуго де Пейна пришел в состояние тихого помешательства. Он мог двигаться, держаться в седле, он цеплялся за переданный ему ларец, но вместе с тем его душа была пропитана глубочайшим безразличием ко всему, что происходило вокруг.
Скачка от гор северной Месопотамии к Средиземноморскому побережью проходила в бешеном темпе. На всем пути имелись лошадиные подставы. Арман Ги скакал в окружении белых тюрбанов на белом жеребце, представляя из себя некоего истукана. В Тире его погрузили на корабль. Здесь он стал понемногу приходить в себя. Мерное покачивание на волнах размягчило ледяную глыбу, стоявшую у него в груди. И тогда он почувствовал, что одинок. Лако и Симона ему так больше и не пришлось увидеть.
