Ежи Жулавский - На серебряной планете (Лунная трилогия - 1)
Она также напоминала Тому, чтобы он был добрым с сестрами. Меня это очень удивило, так как подобные наставления редко звучали из ее уст.
К вечеру Марта стала жаловаться на общую слабость, головокружение, боли в костях. Обычно все недомогания она переносила молча, так что мы только по ее лицу могли догадываться о том, что с ней чтото не в порядке - она не искала у нас ни помощи, ни сочувствия. Даже когда мы допытывались у нее об этом, видя, как плохо она выглядит, Марта только качала головой и говорила с усмешкой: "Ничего со мной не произошло..." или: "Пройдет, не умру, я еще нужна Тому".
Поэтому меня еще сильнее обеспокоили ее жалобы этим вечером. Я внимательно посмотрел на нее и только теперь заметил при свете догорающего дня, что у нее на щеках лихорадочный румянец, а глаза запали и окружены темными кругами. Они не утратили своего прежнего блеска, ни пролитые слезы, ни снедающая ее тоска не смогли их погасить, но теперь в них горел какой-то нездоровый огонь, непохожий на обычное, присущее им сияние.
Когда солнце зашло, Марта, которая легла больше от слабости, нежели из желания поспать, начала беспокоиться и подниматься. Было заметно, что у нее жар. Она то звала детей, которые уже спали, то чуть слышным шепотом оправдывалась перед Томашем, видимо, стоящим у нее перед глазами, за свою жизнь и за то, что произвела на свет этих бедных девочек, и даже за свою любовь к ним, которую ей не удалось полностью побороть в себе. Мне кажется, она была убеждена в том, что ее материнская любовь должна принадлежать исключительно сыну, а каждое ее проявление по отношению к девочкам оскорбление, нанесенное ему и памяти умершего.
Через некоторое время она немного успокоилась. Мы сидели с Петром у ее кровати, подавленные и обеспокоенные в высшей степени, тем более что, лишенные всяких лекарственных средств, чувствовали себя бессильными перед болезнью. Марта долго смотрела на нас широко открытыми глазами, а потом вдруг спросила, зашло ли Солнце? Я ответил ей, что уже наступила долгая ночь.
- Да, правда! - значительно сознательнее сказала она.Ведь снаружи темнота, а здесь горят светильники... Я сразу не заметила. А там, на Море Фригорис, что теперь там?
- Там теперь день. Солнце недавно взошло над ним.
- Да, Солнце взошло... И светит теперь над могилой Томаша, правда? И это же самое Солнце оттуда придет утром к нам?
Я молча кивнул головой.
- То же самое Солнце...- снова сказала больная.- И подумать только, каждый день в течение этого времени Солнце смотрело на его могилу, а потом на меня, живую, и снова возвращалось к могиле рассказать ему, что оно здесь видело!
Она закрыла лицо руками и содрогнулась всем телом.
- Это ужасно! - повторяла она.
Петр помрачнел и опустил голову. Мне показалось, что на его пожелтевшем и увядшем лице я заметил кровавый румянец. Это же, видимо, заметила и Марта, потому что обратилась к нему:
- Я не хотела обидеть тебя, Петр... сейчас... Впрочем, ты не виноват. Ты не смог бы заставить меня стать твоей женой, если бы я сама не хотела этого... ради Тома...
Она замолчала, тяжело дыша. И через минуту заговорила снова:
- Я хотела бы дождаться утра. Так страшно блуждать в темноте и искать дорогу туда, в пустыню. Когда здесь наступит день, над Морем Морозов будет светить Земля. Я предпочитаю при ее свете встать над могилой, потому что не знаю, посмею ли взглянуть на нее при свете Солнца...
- Марта, что ты говоришь! - невольно воскликнул я. Она посмотрела на меня и кротко ответила:
- Я умру.
Около полуночи я и правда стал опасаться, что она умрет. Ее терзала какая-то болезнь, которую я не мог понять. Мы видели только необычайный упадок сил, который, соединясь с постоянно возвращающейся лихорадкой, не сулил ничего хорошего.
Впрочем, какое значение имеют все медицинские названия! Я знал, что это за болезнь!
Петр почти не отходил от ее постели. Глядя на его мрачное лицо, я, несмотря на беспокойство за состояние Марты, невольно задумывался, какие чувства скрываются под этой маской? К сожалению, мне пришлось узнать это слишком скоро!
Под утро Марта была очень беспокойной, и только первые лучи света принесли ей успокоение.
- Я еще увижу Солнце! - сказала она и попыталась улыбнуться побледневшими губами.
Теперь я один сидел около нее, потому что Петр, уставший от долгой бессонницы, поддался наконец моим уговорам и лег спать в соседней комнате. Утренний свет пробивался через окно из толстого, изготовленного на Луне стекла, а свет ламп становился все более тусклым. Снег, как обычно, лежал на полях, и когда ветер развеивал пар, поднимающийся от источников, через окно виднелась огромная и сверкающая равнина.
В этом резком и холодном, отражающемся в снегу блеске нарождающегося дня, соперничающем с тусклым светом ламп, я смотрел на Марту и уже не сомневался, что вскоре она навсегда покинет нас. За эту двухнедельную ночь она неузнаваемо изменилась. Лицо ее вытянулось и побледнело, губы, когда-то такие полные, пурпурные, окрасились в бледный цвет смерти. Из-под при спущенных век тускло смотрели глаза.
Я уперся лбом в край кровати и кусал пальцы, чтобы не разразиться страшным рыданием, разрывающим мне грудь.
Тем временем за окном становилось все светлее. Клубы пара, недавно еще серые, проплывали теперь под окнами, подгоняемые ветром, как легкие, снежно-белые призраки. Иногда в промежутках между ними проглядывали белые поля, окутанные паром столбы гейзеров, а вдалеке над ними на фоне светло-голубого неба - вершина Отамора, уже порозовевшая от первых лучей Солнца.
Марта спросила о детях, но, услышав, что они еще спят, не велела их будить.
- Пусть спят,- прошептала она,- я еще увижу их... прежде чем Солнце взойдет. Хорошо, что сейчас здесь так тихо.
Потом она повернулась ко мне.
- Ты всегда будешь заботиться о них, правда?
- Буду,- ответил я ей сдавленным голосом.
- И никогда их не бросишь?
- Нет.
- Ты клянешься мне в этом?
- Да. Клянусь.
Она протянула ко мне руки:
- Ты такой добрый, мой друг,- прошептала она.- Я умру спокойно, зная, что ты о них не забудешь.
Я схватил ее руку и страстно прижал к губам. Ее пальцы чуть дрогнули, как будто хотели сжать мою ладонь. Они уже были такими холодными, что даже мои горячие губы не могли их согреть.
- Еще я хотела тебе сказать,- начала она через минуту,перед смертью, что ты был мне... дорог. Я упрекала себя в этом гораздо больше, чем в том, что стала женой Петра... Может быть, если бы я стала твоей женой, а не его, жизнь на Луне была бы сейчас иной, может быть, я прожила бы гораздо дольше...
Она говорила все это тихим, угасающим голосом, а во мне разразилась буря. Я разрыдался, как маленький ребенок, и без памяти покрывал поцелуями ее руку, а из груди моей вырывались так долго скрываемые от нее слова любви...
