Айзек Азимов - «Если», 1995 № 02
— Это, конечно, полное безобразие! — нервно сказал он. — Я не знаю уж за кого они вас тут принимают (да и если говорить откровенно, лично мне все равно), но смешно же искать среди нас наркомафию и террористов. Даже если вы, предположим, (простите меня, ради Бога!) агент КГБ, или как он там у вас сейчас называется, то и здесь они явно превысили свои полномочия. Конференция, в конце концов, не секретная. Все имеющиеся материалы будут опубликованы.
Баггер пригладил волосы. Было ясно, что он боится скандала. Член научного семинара — иностранный шпион. Все газеты, конечно, ухватились бы за такое известие. Пострадал бы престиж Конференции и Оргкомитет. Между прочим, сам Баггер — в первую очередь.
— Заверяю вас, что к КГБ не имею ни малейшего отношения, — сказал я. — Точно так же, как к наркомафии и к международному терроризму. Я действительно российский ученый, Санкт-Петербургский Технологический институт. Ну а то, что вам незнакомы мои научные публикации, так они, в основном, посвящены смежным вопросам. Я не чистый философ, я, так сказать, прикладник. Однако это — не преступление…
Баггер, наконец, выпустил из пальцев мой локоть.
— Боже мой, профессор, я, разумеется, верю вам. И не надо мне вашего удостоверения, оно все равно на русском. С визами произошла, конечно, какая-то путаница. Я бы лишь посоветовал обратиться в российское посольство в Париже. Кто их знает, быть может, потребуется юридическая защита… — Важное сенаторское лицо его вдруг на секунду застыло, а затем умильно расплылось, изображая приветствие. Полные яркие губы сложились сердечком. — Рад вас видеть, мадемуазель. Вы, как всегда, ослепительны…
Он неловко посторонился.
— Здравствуйте, господа, — сказал женский голос. — Вот вы где, оказывается, от нас скрываетесь. Любопытно, какие у вас секреты? Надеюсь, я не помешала дискуссии? — Тут же теплая гибкая уверенная рука просунулась мне под локоть, и Октавия, словно разъединяя нас, просочилась, представ во всем своем пылком великолепии: черные дикие волосы, как будто взъерошенные самумом, черные, полные вызова, блистающие глаза, черный брючный костюм из плотного бархата. Под костюмом на черной блузке светился в серебряной оправе топаз, а упругие алые губы были чуть-чуть приоткрыты. Она точно была готова к немедленному поцелую. — Что же вы, господа? Между прочим, семинар уже начинается…
Страстный взор ее обратился к Баггеру. И почувствовалось в нем какое-то непонятное ожидание. Словно бы она давала ему что-то понять.
Баггер даже смутился.
— Да, конечно, пора идти, — с запинкой выговорил он. Отступил и сдержанно поклонился, охватывая нас внимательным взглядом. — Мы вас ждем. Какой вы все же счастливец, месье Волкофф…
Ему, видимо, не хотелось оставлять нас одних. Тем не менее он вздохнул, отвернулся и двинулся через громадную широту вестибюля.
Встрепенувшаяся Октавия еще плотнее взяла меня под руку.
— Где ты пропадаешь? — капризно спросила она.
— Почему я не видела тебя сегодня за завтраком?
Мне пришлось провести это время с Бернеттами и Дювалем. Боже мой, они меня совершенно измучили!.. «Микрохимия естественных социальных движений»… «Миф как косвенный смысл биологического в человеке»…
Выразительно просияли белки закатившихся глаз.
— Бедная, — посочувствовал я.
Она быстро подняла горячие губы, и я тут же склонился над ними, почувствовав запах духов. Знакомое гибельное ощущение встрепенулось во мне — с негой темного номера, с дурманным ароматом жасмина. Колыхалась от сквозняка паутинная штора, и шумели за открытым окном парижские улицы.
Она медленно, почти незаметно прогнулась и коснулась меня поднявшимися лацканами жакета. Вкус жасмина усилился. Я увидел себя как бы со стороны: озабоченный, хмурый мужчина, непрерывно зачем-то оглядывающийся, в чуть примятом костюме и галстуке, провисшем под горлом.
Зрелище не очень-то привлекательное.
— Извини, дорогая, — ретировался я. — Мне надо позвонить по одному мелкому делу. Одна минута — и я снова здесь.
На мгновение мне показалось, что Октавия не хочет меня отпускать: мышцы левой руки ее как бы окаменели, враз и очень отчетливо затвердело плечо, пальцы стали вдруг жесткими, цепкими, деревянными.
Однако уже в следующую секунду Октавия, видимо, смилостивилась:
— Ну иди. Ничего с тобой не поделаешь…
Я прошел к таксофону, прилепленному к шершавой стене. Таксофон был обычный, с прорезью для кредитных карточек. Карточки у меня, разумеется, не было. Резкое внутреннее усилие — и загорелся глазок, свидетельствующий о готовности. Раздался гудок в трубке. Я набрал длинный ряд цифр. Можно было, конечно, позвонить из номера, но я чувствовал, что возвращаться туда нельзя. Интересно, как все-таки они вычислили меня? Я ведь все же не Зоммер, картину мира не искажаю. Никаких аберраций вокруг меня быть не должно. Вероятней всего, ниточка протянулась сюда из Санкт-Петербурга… Я спокойно и даже как бы лениво оглядывал вестибюль. В этот час народу было немного. Пребывал в столбняке за барьером лощеный портье, и топталась у скульптурной карты Парижа туристская пард… Пожилые, самодовольные, пестрые иностранцы. Более никого. Все на конференции.
Я почувствовал внезапное раздражение. Сколько времени потеряно впустую. В самом деле, сегодня уже третий день, а я так и не продвинулся ни на шаг. И нельзя утверждать, что все это время было потрачено зря. Нет, конечно, я услышал несколько удивительных сообщений. «Одомашнивание европейцев», или, скажем, «Культура письма как бремя цивилизации». Масса нового материала, множество парадоксальных гипотез. Я с такими проблемами еще никогда не сталкивался. Тут есть над чем поразмыслить. И тем не менее я никуда не продвинулся. Разговоры, дискуссии, вечное сотрясение воздуха. Никакой практической ценности. Никакого конкретного смысла. Разве что — исходный материал для последующих раздумий…
Я прислушивался к звонкам, уходящим отсюда в Санкт-Петербург. К телефону на другом конце линии не подходили. Почему-то и Зоммер, и даже Рита отсутствовали.
Пора было возвращаться.
Я бросил трубку, а неслышно приблизившаяся Октавия опять взяла меня под руку.
— Не дозвонился? Не расстраивайся, попробуешь позже…
Она потянула меня, вытаскивая из-под колпака таксофона, страстно-черные глаза ее просияли. И в этот момент я заметил двоих молодых людей, деловым быстрым шагом пересекающих вестибюль.
Оба они были в респектабельных серых костюмах, в чисто-белых рубашках и даже при галстуках. И они отрывисто переговаривались на ходу, поглощенные якобы какими-то своими проблемами. Оба не обращали на меня никакого внимания, но я сразу же, как ударенный, понял, что это за мной. И Октавия тоже, наверное, поняла, потому что сказала:
