Теодор Старджон - Больше чем люди (More Than Human)
— Зачем, Джейни?
— Он должен понять кое-что, чему не способен научить компьютер. Должен научиться стыдиться.
— Стыдиться?
— Не знаю, как действуют системы морали, — ответила она, не глядя на него. — Не знаю, как включить их действие. Знаю только, что если правила морали нарушаются, тебе стыдно. И хочу, чтобы ему стало стыдно.
— Что я могу сделать?
— Пойдем со мной, — улыбнулась она. — Хочу, чтобы он увидел тебя — какой ты есть, как ты думаешь. Хочу, чтобы он вспомнил, каким ты был раньше, сколько в тебе было блеска, сколько обещаний. Он должен понять, как дорого он тебе обошелся.
— Думаешь, все это для пего важно?
Она улыбнулась. Такой улыбки можно испугаться.
— Важно, — мрачно ответила она. — Ему придется признать, что он не всесилен, что нельзя убивать другого, просто потому что ты сильнее.
— Ты хочешь, чтобы он попытался убить меня? Она снова улыбнулась, но на этот раз улыбка ее была полна удовлетворения.
— Он не сможет. — Рассмеялась и быстро повернулась к нему. — Не волнуйся об этом, Гип. Я его единственная связь с Бэби. Ты думаешь, он предпочтет собственную лоботомию? Рискнет оказаться отрезанным от собственной памяти? Это не память человека, Гип. Это память гомогештальта. Это вся когда-либо собранная информация плюс сопоставление всех известных фактов со всеми другими во всех возможных комбинациях. Без Бонни и Бинни он может обойтись, может действовать на расстоянии другими способами. Может обойтись и без того, что я для него делаю. Но он не может обойтись без Бэби. Ему приходилось обходиться без него с тех пор, как я начала работать с тобой. И сейчас он в неистовстве. Он может притронуться к Бэби, поднять его, разговаривать с ним. Но не может ничего извлечь из него без моей помощи!
— Иду, — негромко ответил он. Потом добавил:
— Тебе не придется убивать себя.
* * *Вначале они вернулись в свой дом, и Джейни со смехом открыла оба замка, не прикоснувшись к ним.
— Я все время хотела это сделать, но не смела, — призналась она. Влетела в его комнату. — Смотри! — пропела. Лампа на ночном столике поднялась, медленно поплыла по воздуху и опустилась на пол у входа в ванную. Ее провод развернулся, как змея, и вилка сама включилась в розетку на плинтусе. Лампа загорелась. — Смотри! — воскликнула Джейни. — Кофеварка поползла по туалетному столику, остановилась. Гип услышал журчание воды, на внешней поверхности кофеварки выступила конденсированная влага. Кофеварка заполнилась ледяной водой. — Смотри, — восклицала Джейни, — смотри, смотри! — И ковер вздыбился бугром, этот бугор пробежал по всему ковру и разгладился с противоположной стороны; ножи, вилки, бритва, зубная щетка, два галстука и пояс дождем обрушились на пол и образовали сердце, пронзенное стрелой. Гил громко рассмеялся, обнял Джейни и повернул ее.
— Почему я никогда не целовал тебя, Джейни? Лицо ее и тело застыли, и в глазах появилось непостижимое, неописуемое выражение — нежность, заинтересованность, веселье и что-то еще. Она сказала:
— Не собираюсь говорить, что ты удивительный, умный, сильный, но немножко и ханжа. — Увернулась от него, и воздух заполнился ножами, вилками, галстуками, лампой и кофеваркой, все это вернулось на свои места. Джейни от двери сказала:
— Поторопись, — и исчезла.
Гип бросился за ней и поймал в коридоре. Ома смеялась.
Он сказал:
— Я знаю, почему ни разу не поцеловал тебя. Она опустила глаза, но не смогла то же проделать с углами рта.
— Правда?
— Ты можешь налить воды в закрытый сосуд. Или убрать ее из него. — Это был не вопрос.
— Правда?
— Когда мы, невежественные мужчины, начинаем рыть копытами землю и задевать рогами за ветки, то это может быть весна, или концентрированный идеализм, или любовь. Но всегда это вызывается повышением гидростатического давления в крошечных резервуарах меньше моего мизинца.
— Правда?
— И вот когда уровень жидкости в этих резервуарах неожиданно понижается, я… мы… ну, начинаем дышать спокойней, и луна теряет свое значение.
— Правда?
— Вот что ты со мной делала.
— Правда?
Она высвободилась, быстро взглянула на него и рассмеялась.
— Ты ведь не станешь утверждать, что это аморально, — сказала она.
Наморщила нос и скрылась в своей комнате. Он посмотрел на закрытую дверь и, может, сквозь нее, потом отвернулся.
Улыбаясь, радостно и удивленно качая головой, он накрыл клубок ужаса в себе самом новым типом спокойствия. Удивленный, очарованный, задумчивый и ужасающийся, встал под душ, потом начал одеваться.
* * *Они подождали на дороге, пока такси не скрылось, потом Джейни повела его в лес. Если когда-то лес расчищали, сейчас это не было заметно. Еле приметная тропинка вьется, но идти по ней легко, потому что кроны над головой такие густые, что подлеска почти нет.
Они прошли к обросшему мхом утесу; и тут Гип увидел, что это не утес, а стена, которая в обоих направлениях уходит ярдов на сто. В ней массивная железная дверь. При их приближении что-то щелкнуло, и дверь открылась. Гип посмотрел на Джейни и понял, что это сделала она.
Дверь за ними закрылась. За ней тот же лес, такие же большие и толстые деревья, но дорожка выложена кирпичом и делает только два поворота. После первого поворота исчезла стена, а после второго, через полмили, стал виден дом.
Дом слишком низкий и слишком широкий. Крыша не остроконечная, а скорее похожа на насыпь. Когда они подошли ближе, Гип увидел, что от дома отходит прочная серо-зеленая стена. Он понял, что весь этот участок представляет собой тюрьму. И ему здесь не понравилось.
— Мне тоже, — сказала Джейни. Он обрадовался и посмотрел ей в лицо.
Гуубл.
Кто-то стоял за искривленным дубом у дома, выглядывая из-за ствола.
— Подожди, Гип.
Джейни быстро направилась к дереву и с кем-то заговорила. Гип услышал, как она сказала:
— Тебе придется. Ты ведь не хочешь, чтобы я умерла? Казалось, это привело к концу спора. Джейни пошла назад, а Гип продолжал смотреть на дерево. Но там, кажется, уже никого не было.
— Это была Бинни, — сказала Джейни. — Познакомишься с нею потом. Пошли.
Дверь из дубовых досок, окованная железом. Скрывается в арке, повторяя ее форму. Тяжелые, наполовину утопленные петли. Единственное окно высоко под крышей, да и оно забрано прочной решеткой.
Дверь сама, без всякого прикосновения, открылась. Она должна была бы заскрипеть, но не заскрипела. Они вошли, и, когда дверь закрылась, Гип глубиной желудка ощутил глубокую дрожь.
На полу узор из плиток, темно-желтых и коричнево-серых; этот же узор повторяется на обшивке стен и на мебели, либо встроенной, либо такой тяжелой, что она никогда не передвигается. Воздух холодный, но слишком влажный, и потолок очень низкий. Я вхожу, подумал Гип, в огромную пасть.
