Елена Чудинова - Мечеть Парижской Богоматери
– Привет, – Эжен-Оливье с досадой ощутил, что заливается краской. Сколько раз за эти дни он воображал еще одну встречу с Жанной, а вот теперь не знает, куда себя деть. – Вот уж не думал, что тебя здесь встречу.
– Вот как? – удивилась девушка. – Весь честной народ собирается, а меня не будет? За что ж такое исключение?
– Да нет, я не в смысле, что исключение, просто забыл, что ты можешь тут быть, – провалиться сквозь землю не представлялось возможным, они ведь и без того были под землей. Идиот, ну какой же он идиот! Боялся открыть, что только этого и ждал, и брякнул, что ему, значит, вообще до нее дела нету. Так она и решит теперь, и забудет про него на фиг. Что его вообще дернуло обсуждать, ожидал он, не ожидал… Надо было лучше сразу небрежно заговорить о чем-нибудь интересном, как ему и мечталось… Только куда, на фиг, провалились все эти сто раз перебранные интересные темы для разговора с девушкой?! В голове – шаром покати.
– Ты хоть знаешь, чего сейчас будет? – Она, по крайней мере, вроде бы не обиделась.
– Да, по-моему, никто толком не знает. Даже Свазмиу, Бриссевиль и Ларошжаклен. – Эжен-Оливье знал, что все три командующих Парижским отделением Маки должны быть где-то здесь, на этой платформе, но видел покуда только Филиппа-Андре Бриссевиля, даже и при дневном свете бескровно бледного из-за больных легких. Сейчас, в подземелье, он выглядел в свои тридцать пять лет и зовсе пятидесятилетним. Эжен-Оливье не наверное слышал давнюю историю, связанную с тем, что ваххабиты пытались обнаружить его присутствие в одном из многочисленных домовых тайников, пустив очень болезненный ядовитый газ. Вроде бы в тайнике нашлась бутылка минеральной воды, которую Бриссевиль понемножку выливал на платок, защищая рот и нос. Это помогло ему удержаться от криков боли и пересидеть охотившихся. Но калекой он остался навсегда и не мог прожить месяца без триамцинолона, который колол неимоверно большими дозами. Хуже всего было то, что добывать лекарства макисарам никогда не удавалось регулярно. Что творилось с Бриссевилем в периоды таких вынужденных перерывов, знала по-настоящему скорее всего только его жена Мари.
Темноволосый и тонкий, он внимательно рассматривал что-то на экранчике карманного компа, стоя шагах в тридцати от них.
– Ух ты, гляди! – Жанна ощутимо пихнула Эжена-Оливье локотком. – Чего это Софи Севазмиу с каким-то гадом треплется?
Следуя за взглядом девушки, Эжен-Оливье поднял глаза. София Севазмиу сидела на самой верхней ступени лестницы, некогда выходившей в город. На несколько ступеней ниже перед ней стоял Ахмад ибн Салих, несомненно он, ошибиться было невозможно.
– И вообще зачем он здесь? – продолжала недоумевать Жанна. – Хотя не факт, конечно, что он выйдет отсюда в той же комплектации, что и заходил. Ведь гад же, погляди, я их морды влет вычисляю!
– Да это какой-то непростой гад, с наворотом, – Эжен-Оливье, тем не менее, не мог оторвать глаз от Софии, разговаривавшей с арабом. На ее губах играла улыбка, та, какую он ни с чем не мог спутать – дружеская, открытая, одобряющая улыбка. У нее может быть тысяча причин говорить с арабом, даже разрешить ему появиться здесь, на то она и Софи Севазмиу. Но у нее не может быть ни единой причины улыбаться ему как своему. И это не игра, бывают вещи, которые при всем желании невозможно сыграть. Когда она так вот улыбается, на самом деле одними только уголками губ, в её глазах играют огоньки маленьких свечей. Да что же, черт побери, происходит?! София между тем выбивала папиросу из своей неизменной коробочки «Беломорканала».
– Трудно сбросить маску, которая приросла даже не снаружи, а изнутри. Очень трудно, Софья, – Слободан, в простой полотняной куртке и коричневой сорочке с мягким воротом, сейчас был вовсе не похож на араба. Но даже не отсутствие восточной кичливой роскоши в одежде было тому причиной. Выражение его лица странным образом перебарывало черты. – Но все-таки я хотел спросить у Вас… Не знаю даже, с чего начать.
– Вы начали с того, что произнесли мое имя по-человечески, – София Севазмиу усмехнулась. – Иной раз это несказанно приятно слышать, хотя бы разнообразия ради. Давайте вообще говорить по-русски, по-русски вообще любые вопросы легче идут, как под водку.
– Я люблю можжевеловую, – Слободан говорил по-русски без акцента, но несколько напряженно, лишенным модуляций голосом. – Тьфу, невозможно странное ощущение. Сто лет не говорил, даже во сне. Софья, почему Вы здесь?
– Здесь в метро? Здесь в Париже? – глаза Софии смеялись.
– Вы поняли меня, вижу, что поняли. Тех, кто лишил Вас детства, европейцы называли «повстанцами», «борцами за свободу». Этих храбрых бойцов против беременных женщин и школьников они отказывались признать террористами. Они давали им убежище, они разводили этих змей целыми питомниками.
Недоумевал не только Эжен-Оливье. Многие из макисаров, не скрывая оторопи, поглядывали на Софию Севазмиу, беседующую на каком-то немыслимом языке с еще менее мыслимым здесь арабом.
– Ведь и в России всякой мрази хватало, – улыбнувшись пойманному в одном из взглядов удивлению, проговорила София. – Едва ль Вы знаете, был в России такой правозащитник, Кузнецов. Я один раз с ним встречалась в детстве, но я тогда еще мало знала, это было сразу после плена. Знай я уже тогда, клянусь, я бы глаза ему вырвала, никакие взрослые б меня не оттащили. В начале девяносто пятого года, ну, это-то Вы должны знать, штурм Грозного, этот предатель пролез к солдатам. Кричал – я правозащитник Адам Кузнецов, я даю свое слово, сложите оружие, и вас вывезут отсюда![66] Зачем вам эта война, зачем вам быть оккупантами, гибнуть ради неправого дела! Вы подумайте, Слобо, кому он это говорил? Девятнадцатилетним мальчишкам, но даже не в возрасте дело. Мы с Вами, я думаю, и в шестнадцать бы такого уже не проглотили. А они были зеленые, совсем зеленые. Без опыта жизни, без идеологии, они ведь кончали школу, когда рушилась Империя. Даже если кто из них учился, а не в потолок плевал, ну что он мог прочесть по перестроечным учебникам о Ермолове? И они поверили, сложили оружие. Ну как было не поверить такому доброму дедушке? Самое обидное – уже через несколько месяцев черта бы с два у него этакий номер прошел. Они с какой-то немыслимой быстротой сделались солдатами. Национального еще не было, но каждый нажил свое. Кто понял, что крест не просто так, как тот парнишка-мученик, что со мной сидел несколько дней. Кто стал за друзей мстить. Ничего бы у него не вышло, даже через месяц!
– Их всех убили? – Слободан уже сам был не рад, что подбросил дров в этот черный огонь, полыхающий сейчас в глазах Софии. Лучше было ее не трогать, в конце концов какое у него на то право?
