Юрий Медведев - Колесница времени (сборник)
— Покуда солнце взойдет, роса очп выест. Слыхала такое, богиня-филологиня? Я тоже поднатаскан в пословицах, обожаю плоды народной мудрости. И поступлю мудро, отметив себе двойную дозу пятизвездочного. Нет возражений? Принято единогласно. Устал я сегодня зверски. Отвык передвигаться на своих двоих. То ли дело автомобильчик!
Он опрокинул почти полный стакан, начал торопливо жевать мясо, но и жуя, не переставал балабонить. Слова вылетали из-под ег о чудовищных усов, как пена изпод водометного катера.
— В другой раз, глубокочтимый месье Таланов, пожалуйста, к нам на «Серебристом песце». Будем по горам ездить и охотиться на круторогих баранов. По горам, по долам ходит шуба да кафтан. Муж с женой бранятся, да под одну шубу спать ложатся. Завтра высеку эту мудрость на скале. Латинскими буквами.
Примерно через полчаса, после третьего тоста (он пил здоровье прекрасных дам), Тимчик был готов. Хотя и не верилось, что настолько, чтобы ползти к палатке, приговаривая: «Кто утром на четырех, днем на двух, вечером на трех…»
Прежде чем влезть в палатку, он повернул к нам голову и проговорил достаточно внятно:
— Я усну, а вы тут немного поразвлекайтесь… гм… разговорами. Словопрениями, так сказать. Но глядите, не угодите в пропасть, не то придется обоих спасать, однокласснички.
Уже через минуту тишина огласилась блаженным Тимчиковым храпением.
Мы молчали долго. В костре сгорали и рушились фантастические строения. Я подбросил охапку ветвей.
— Не обращай, пожалуйста, на него внимания.
И не злись на него, — сказала наконец Лерка. — Он любит поговорить, быть в центре любых событий.
— Он много чего любит, — сказал я.
— Прежде всего он любит меня. Без памяти. Как никто никогда меня не любил. Никто и никогда, — сказала твердо она.
— Никто и никогда, — согласился я. — Кроме того, он человек слова. Он сдержит обещание, чего бы это ему ни стоило. Благоговею перед теми, кто не нарушает обещаний.
— А я жалею тех, кто, заполучив обещание, ни с того ни с сего бросает свой дом, институт, друзей детства и, ослепленный ревностью, исчезает на целых два года. Так что ни слуху ни духу. А потом вдруг возвращается к своему любимому деревцу в надежде, что не сломана ни единая веточка, — сказала она и закрыла глаза.
— Таких мерзавцев нечего жалеть, — сказал я. — Завидя такого субъекта, даже если он не один, а в окружении друзей, надо влепить ему пощечину, вцепиться в волосы, обозвать позаковыристей и сразу же умчаться на попутном грузовике. Кое-какие словечки полезно кричать уже из кабины грузовика. Чтоб слышала вся округа.
— Ладно, Таланов, не будем ворошить веток. Голова немного кружится. Давай выпьем еще вот постолечку. — Она показала ноготь мизинца. — Ты знаешь, я пью дватри раза в году.
— Я тоже этой привычке не изменил, — сказал я с ударением на последние два слова. Мы тихо содвинули стаканы. Лерка сказала:
— Во всем есть сокровенный смысл, даже в горестях.
Вот шла я сегодня и думала. Я думала: в сказке для двоих с хорошим концом ты не увидел бы лунных ратников, а я — волшебный летучий сад. Жаль, что ты выбросил склянку с отваром… того цветка, о котором ты рассказывал…
— Гравейроса.
— С отваром гравейроса. Дело не в вещественных доказательствах, здесь Тимчика подводит его рациональность, да, он голый рационалист, это его недостаток.
Я хотела бы глотнуть твоего снадобья, чтобы во сне увидеть Лунную Деву.
Я сходил в свою палатку, принес ей сосудик из обожженной глины и положил на протянутые ладони.
— Дарю навеки, Лунная Дева, — сказал я. — Хотя ты и без гравейроса прошла над пропастью.
Она поднесла ладони к костру, долго разглядывала подарок. Вытянула пробку, лизнула ее, зажмурилась, замотала головой.
И опять мы надолго замолкли.
— Пропасть… пропасть… — в задумчивости повторила Лерка. — Помнишь то место, где они кажутся мне посланцами непредставимо красивого мира, но мысль о соприкосновении таинственно страшна и непостижима? Той ночью у меня в сознании выплыла не помню где читанная фраза: «Между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят…»
Что ты думаешь о красной тетрадке? Допускаешь, что я все придумала, от начала до конца? По неумелости не связав концы с концами?
Я объяснил, как мог, все, что думал на сей счет. Кажется, ей пришлась по душе мысль, что для них не существует наших пространственных условий.
— Лучше бы, Таланов, оказаться на карнизе тебе.
А мне у лунных ратников, — неожиданно заключила Лерка.
Она снова извлекла пробку из сосудика и понюхала.
В свете костерка ее русые волосы отливали медью. Она пристально посмотрела на меня.
— Пахнет вечными снегами. Как тогда, на леднике Туюксу…
В восьмом классе, впервые поднявшись на Туюксу, мы, помнится, долго разглядывали в подземной лаборатории ледовый керн — тонкий столб льда длиною метров в сорок. Как на срезе дерева, на нем пестрели годичные знаки — нет, не десятки, не сотни, а тысячи полосок.
Кое-где стояли маленькие деревянные таблички с приклеенными бумажками, и на бумажках тушью от руки:
ДОГОВОР ОЛЕГА С ГРЕКАМИ… РАЗГРОМ ХАЗАРСКОГО КАГАНАТА… БИТВА НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ… СМУТНОЕ ВРЕМЯ… ПЕРЕХОД СУВОРОВА ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ… БОРОДИНО… СМЕРТЬ ПУШКИНА… ОБОРОНА СЕВАСТОПОЛЯ… ПУТЕШЕСТВИЯ ПРЖЕВАЛЬСКОГО… ЦУСИМСКОЕ СРАЖЕНИЕ… ПОДВИГ ГЕОРГИЯ СЕДОВА… ПОДВИГ ЧКАЛОВА… ПОДВИГ ГАГАРИНА…
Таблички поставил одноногий старик гляциолог, похожий на волхва. Последние тридцать лет он безвылазно жил среди вечных снегов, рисовал акварели — фиолетовое небо, звезды, льды, слепящие взрывы лавин — и даже умудрялся кататься на лыжах.
У самого края керна мы с Леркой отыскали свой год рождения. До этого нам и в голову не приходило, что время что-то оставляет про запас: тают льды, уплывают вешние воды, ветер сдувает лепестки цветущих лип, умирают в земле опавшие листья. Все исчезает, чтобы явиться вновь, бесконечно повторяясь. Оказывается, не все. Я из-за дерева бросаю в тебя снежок, а он пересекает линию света и тьмы и становится частью этого керна вместе с омертвевшими каплями из недопитого бокала Моцарта. А в твоем альбоме остается листок пирамидального тополя, под которым мы впервые поцеловались. Меняю все блага мира на полузабытую июльскую радугу, под которой ты бежала ко мне с букетом ромашек…
— Я тоже для тебя кое-что припасла, — сказала Лерка. — Сейчас достану из рюкзака.
Это был черный, скрученный, утолщающийся к торцам предмет размером с гантель. Удивляла его легкость, почти невесомость.
