Колин Уилсон - Философский камень
Эго звучит немного наивно. Дело не в «побеге» из материального мира (что означало бы смерть), а в том, чтобы не подвергаться более его травле и унижениям, овладеть такой степенью видения, чтобы сделаться спутником внутренней звезды, никогда уже не зависящим от мощных пертурбаций другой звезды. Ведь безусловно, каждый тонко чувствующий человек в силах уяснить правдивость такого образа? Почему тогда до человека никогда не доходило, что должно настать время, когда спутник минует срединную точку меж двух звезд и станет спутником внутренней звезды? Т. Э. Хьюм[170] сказал, что жизнь наводнила владения материи, заплатив за такой плацдарм ценой автоматизма. Автоматизм преследует нас по пятам. Дерево — почти всецело жертва автоматизма, собака или кошка — в гораздо меньшей степени, человек — наименее автоматичное существо на Земле. И опять-таки, должно настать время, когда баланс сил постепенно переменится, когда жизнь шаг за шагом перевесит автоматизм материи, которую наводнила; она перестанет быть осажденным гарнизоном и станет войском, переходящим в победоносное наступление.
Что же повлечет за собой подобное изменение баланса сил? При четкой постановке вопроса более очевидного ответа и не предположить. Средоточие силы в человеке — это мозг. Мозг, который в наилучшем своем проявлении способен генерировать интенсивность сознания такую, что поднимает его над материальными ограничениями, словно вертолет над землей. И что совершенно очевидно, возросшая эта мощь явится для «вертолета» просто более мощным двигателем. Вслед за «операцией» эволюционный баланс во мне наконец дал крен; однако, как и при обычном балансе, необходимо длительное время, чтобы раскачка пошла в противоположном направлении. Я же действительно полагал, что а моя новая свобода, обновленное чувство независимости от материального сознания — это завершение процесса. А это оказалось только начало. Сперва казалось почти пугающим, все равно что мчаться на автомобиле с невероятно мощным двигателем. Я испытывал неудобство оттого, что зашел слишком далеко, что таким развитием «головной силы» нарушаю «природное равновесие». Потом я понял, что сам прежде был жертвой затуманенного мышления. «Равновесия природы» нет. Природа сродни игре в перетягивание каната, причем перевес намечался в мою сторону.
Я осознал (с эдакой жалостливой усмешкой), что решение-то, по сути, всегда находилось у людей в пределах досягаемости: сознательно выработать у себя способность стойким волевым усилием сосредотачивать мозг. Это понимал Шоу, вложив в уста Шатовера реплику насчет борьбы за «седьмую степень сосредоточения».
В голове у меня происходили изменения, но я пока толком в них не разбирался, лишь смутно догадываясь, что у меня развился какой-то странный «мускул» воли. Я абсолютно не сознавал заложенных в него возможностей, выявляя их одну за другой при случайных обстоятельствах. Однажды, например, когда я сидел за начальными страницами мемуаров, сознание вдруг сполохом пробил необычный инсайт. Переведя взгляд на противоположную сторону комнаты, где стоял книжный шкаф, я цепко в него вгляделся и сосредоточился. Затем, по-прежнему не расслабляясь, перевел взгляд на угол своей пишущей машинки, В тот миг, когда глаза пробегали по вставленному листу, бумага легонько встрепенулась. Я повел глазами еще раз, в обратном направлении — лист снова шевельнулся. Тут до меня дошло, что луч «интенциональности» сфокусировался до такой степени, что в буквальном смысле сделался силой, оказывающей давление на предметы, на которые я смотрю. В сущности, истории о «дурном глазе» имеют под собой твердую почву: сосредоточенный луч зловещести способен сказаться на жертве очень даже вредоносно, все равно что разъедающая металл кислота. Причем такой силой люди располагали всегда.
На следующий день, проходя босиком через лужайку, я наступил на скрытый в траве камень и ушиб ступню. Я сел, обхватив ступню рукой и вглядевшись в поврежденный участок. Боль тотчас прекратилась. Не возникло и синяка: я каким-то образом в секунду восстановил поврежденные клетки. Буквально назавтра я указательным пальцем наткнулся на острый скальпель, торчащий из стопки бумаг. Из ранки засочилась кровь. Я вперился в порез; жжение мгновенно исчезло. Затем перестала сочиться кровь. Под моим пристальным взглядом (минут примерно пятнадцать) ранка постепенно высохла и покрылась тонкой корочкой, а затем затянулась окончательно.
Когда я рассказал Литтлуэю о внезапно возросшей «турбинной тяге» своего мозга, тот спросил:
— И что ты собираешься делать?
Ответ предполагался вполне определенный. Мое сознание стало теперь гораздо более хватким. Ему внезапно открылся огромный диапазон фактов, все равно что вид с холма. И я теперь сознавал, что знаю недостаточно. Я напоминал человека в незнакомой стране, не позаботившегося ни слова выучить из ее языка; внезапное сожаление о потерянном времени и желание быстро наверстать упущенное. Я считал себя основательно сведущим в науке; теперь этот уровень казался поверхностным и любительским, не более чем потуги дилетанта. Стоило задуматься, какой материал фактически доступен для изучения, как охватывало невольное изумление, насколько же далеко продвинулись люди при таких стесненных обстоятельствах. Учитывая то, в какой степени человек по-прежнему является рабом своей повседневной жизни, кажется невероятным, что он так продвинулся в поиске чистого знания. Созерцать — это значило сознавать огромную силу импульса, движущего человечество к отторжению повседневного мира, попытке вдохнуть более чистую атмосферу идей и поэзии.
Так что вместо систематичного исследования своих новых сил я кинулся повышать свое образование, на что ежедневно уходило по четырнадцать часов кряду. Прежде всего необходимо было овладеть дюжиной иностранных языков: большинство материала, который я себе наметил — по науке, по природным ресурсам, — было доступно лишь в иностранных публикациях. Я обнаружил, что недели интенсивного изучения достаточно для того, чтобы обрести полную беглость в языке, и даже трех дней хватает, чтобы продраться через книги и статьи.
Чтобы подступиться к тем публикациям, мне много времени приходилось проводить в Лондоне, зачастую в иностранных посольствах. И я неожиданно обнаружил, что для меня все это бремя. Мне приходилось учиться игнорировать людей; однако прежде, чем этого достичь, я чувствовал себя словно врач в доме умалишенных. Вид людского потока на Чэринг Кросс Роуд вызывал уныние: все равно что находиться в слаборазвитой стране, где невзгоды жизни сделали людей грубыми и туповатыми. Безмерно удивляло, как большинство из них не наложило на себя руки, ведь их сознание немногим отличалось от темницы. Я чувствовал стылую тяжесть одиночества, желание, чтобы оказался хотя бы с десяток таких, как я, с кем можно было бы беседовать, есть и пить. Неуютное чувство вызывало и то, что и женщины теперь не казались мне даже минимально привлекательными. Сексуальные импульсы были у меня абсолютно нормальны, только женщины вокруг стали казаться эдакими обезьянками при всей своей привлекательности.
