Ночная Сторона Длинного Солнца - Вулф Джин Родман

— Умоляю тебя простить нас, живых, — продолжал он и еще раз изобразил четками знак сложения над лицом мертвой женщины, прикрытым платком. — Я и многие другие часто были несправедливы к тебе, дочь моя, совершали ужасные преступления против тебя и много раз оскорбляли тебя. Не держи зла в своем сердце и начни жизнь, которая следует за жизнью, невинной, все твои прегрешения прощены. — Он опять изобразил знак вычитания.

Статная девушка, стоявшая рядом, сплюнула; ее тщательно завитые волосы были цвета созревшей малины.

— Для чего ты это делаешь? Разве ты не видишь, что она уже холодная? Она мертва — и не может слышать ни одного твоего гребаного слова. — При последних словах ее голос дрогнул, и Шелк сообразил, что это та самая девушка, которая сыпала богохульствами.

Схватив четки покрепче и наклонившись еще ниже, он дошел до основного места в литургии прощения. Солнце било его по шее, как раскаленная железная рука самого Двухголового Паса, прижимая к земле и постоянно требуя, чтобы он отчетливо произносил каждое святое слово и без ошибок выполнял каждое священное указание.

— Именем всех богов ты навсегда прощена, дочь моя. Я говорю от имени Великого Паса, Божественной Ехидны, Жгучей Сциллы… — Здесь можно было остановиться и перевести дыхание; Шелк так и сделал. — От имени Удивительной Молпы, Мрачного Тартара, Высочайшего Гиеракса, Заботливой Фелксиопы, Жестокой Фэа и Могучей Сфингс. И также от имени всех младших богов.

На мгновение, необъяснимо, ослепительно сверкающее солнце закачалось, как дымный лампион в «Петухе».

— Внешний также прощает тебя, дочь моя, так что я говорю и от его имени, — прошептал Шелк.

Начертав последний знак сложения, он встал и повернулся к статной молодой женщине с малиновыми волосами; к его немалому облегчению, она была одетой.

— Принеси мне что-нибудь, чтобы покрыть ее, пожалуйста, — попросил он. — Ее время в этом мире закончилось.

— Это ее нож? — спросила Орхидея брюнетку с отекшими глазами.

— Сама должна знать. — Брюнетка бесстрашно нырнула под перила и вытащила длинный кинжал из раны. — Нет, не думаю. Она бы показала его мне, скорее всего, но я никогда раньше его не видела.

По ступенькам спустился Журавль, нагнулся над мертвой женщиной и прижал пальцы к ее запястью. Постояв так пару секунд, он присел и приставил к ее боку аускулятор [44].

(«С большой неохотой мы признаем, что это — то самое состояние, которое называется смертью, — не в первый раз подумал Шелк. — Безусловно, оно не может быть естественным для нас».)

Как только кинжал вынули из раны, кровь потекла обильнее; несмотря на все пронзительные крики, Шелк слышал, как она капает со ступенек на крошащиеся плиты дворика: как будто неравномерно тикают сломанные часы.

Орхидея тщательно оглядела кинжал.

— Мужской. Человека по имени Кот. — Повернувшись лицом к дворику, она крикнула: — Замолчите, все! Слушайте меня! Кто-нибудь знает парня по имени Кот?

— Я, — маленькая темноволосая девушка в рваной сорочке протиснулась поближе. — Он иногда приходит.

— Он был здесь прошлой ночью? Когда ты видела его в последний раз?

Девушка покачала головой:

— Я не уверена, Орхидея. Быть может, месяц назад.

Полная женщина вразвалку пошла к ней, держа кинжал перед собой; девушки расступались перед ней, как утята перед уткой.

— Ты знаешь, где он живет? Кого он берет, обычно?

— Нет. Меня. Иногда, если я занята, Элодею.

Журавль встал, посмотрел на Шелка, покачал головой и убрал аускулятор.

Рев Крови удивил их всех.

— Что здесь происходит? — Толстотелый, на голову выше большинства женщин, он шагнул во дворик с видом генерала, приехавшего на поле боя.

Орхидея ничего не сказала, и девушка с малиновыми волосами устало ответила за нее:

— Элодея мертва. Она только что убила сама себя. — Она держала под мышкой чистую простыню, аккуратно сложенную.

— Почему? — требовательно спросил Кровь.

Никто не ответил. Девушка с малиновыми волосами развернула простыню и протянула край Журавлю. Вместе они накрыли ей тело мертвой женщины.

Шелк убрал четки и спустился по лестнице во двор. Следуя примеру брюнетки с отекшими глазами, он нырнул под перила и достал из-под простыни свой носовой платок.

— Она не… не вечная. Даже младше, чем я, — пробормотал Шелк, наполовину самому себе.

Орхидея повернулась и посмотрела на него:

— Да, не вечная. А теперь заткнись.

Мускус забрал у нее кинжал, внимательно изучил и протянул для осмотра Крови.

— Он — парня по имени Кот, который иногда заходит сюда, — объяснила Орхидея. — Наверно, он дал ей или, почему-то, оставил в ее комнате.

Кровь усмехнулся:

— Или она украла его у этого Кота.

— Мои девочки не крадут! — И как башня рушится, подмытая невидимым потоком, так и Орхидея разразилась слезами; нечто ужасное, почувствовал Шелк, было в том, чтобы видеть это жирное отвердевшее лицо перекошенным, как у плачущего от горя ребенка. Кровь ударил ее дважды, слева и справа, безрезультатно, хотя эхо от обоих ударов отразилось от стен дворика.

— Не делай этого снова, — сказал ему Шелк. — Ей это не поможет, а тебе может повредить.

Не обращая на него внимания, Кровь указал на неподвижное тело под простыней:

— Эй, кто-нибудь, уберите его. Ты, там. Синель. Ты достаточно здоровенная. Подними ее и унеси в ее комнату.

Женщина с малиновыми волосами отступила назад, вся дрожа; на ее высоких скулах виднелись красные пятна, грубые и неестественные.

— Могу я посмотреть, пожалуйста? — Шелк проворно выхватил кинжал у Мускуса. Рукоятка была из отбеленной кости; выжженный на кости и раскрашенный от руки кот шел с важным видом, держа в челюстях крошечную черную мышь. Рукоятку окружал раскаленный хвост кота. Узкое заостренное лезвие было отлично заточено, но не гравировано.

— Почти новый, — пробормотал он. — Не слишком дорогой, но и не слишком дешевый.

— Любой дурак может это видеть, — сказал Мускус и забрал кинжал.

— Патера. — Кровь прочистил горло. — Ты был здесь. Вероятно, ты видел, как она это сделала.

Шелк все еще думал о кинжале.

— Сделала что? — спросил он.

— Убила себя. Давай встанем в тень. — Взяв Шелка за локоть, Кровь провел его в пятнистую тень галереи, вытеснив оттуда тараторящий круг почти голых женщин.

— Нет, не видел, — медленно сказал Шелк. — Я был внутри, разговаривал с Орхидеей.

— Очень плохо. Быть может, ты хочешь еще подумать об этом. Быть может, ты все-таки видел, через окно или что-то в этом роде.

Шелк покачал головой.

— Ты согласен с тем, что это было самоубийство, верно, патера? Даже если ты не видел этого сам? — Тон Крови явно говорил об угрозе.

Шелк прислонился спиной к разбитому коркамню, оберегая сломанную щиколотку.

— Когда я впервые увидел тело, ее рука все еще лежала на рукоятке ножа.

Кровь улыбнулся:

— Вот это мне нравится. В таком случае, патера, ты согласен, что нет никакой причины сообщать об этом.

— Если бы я был на твоем месте, я бы безусловно этого не хотел. — Себе самому Шелк неохотно признался: он уверен, что женщина не покончила жизнь самоубийством, и закон требует, чтобы о насильственной смерти было сообщено властям (хотя у него не было иллюзий насчет усилий, которые они приложат, чтобы расследовать смерть такой женщины); и даже если он оказался здесь совершенно случайно, все равно он должен уйти отсюда как можно быстрее — и ни честь, ни мораль не требуют от него говорить все это, потому что любое слово в такой ситуации бесполезно и несомненно подвергнет опасности мантейон. Все это было совершенно разумно и хорошо обосновано; но, обдумывая все это, он почувствовал презрение к себе.

— Мне кажется, что мы поняли друг друга, патера. Есть три-четыре свидетеля, которых я смогу предоставить, если потребуется, — людей, которые сами видели, как она воткнула в себя нож. Ты знаешь, как это делается.