Андрей Попов - Обманутые сумасшествием
Темнота давила снаружи, страхи и волнения — изнутри. Всюду застывшие лица уже умерших да искореженные физиономии еще живых: вот та рабочая обстановка и вот тот рабочий материал, на котором они делали свои деньги. Остались вроде самые стойкие, но и у тех начинали сдавать нервы. Они часто останавливались, подолгу всматривались в подозрительный мрак. Слух болезненно реагировал на каждый шорох, на каждый непонятный звук или даже подобие звука. Всем мерещилось, что вокруг да около бродит убийца, давно уже ставший живой легендой, главным героем всех пересудов. Облаченный темнотой как вуалью, словно надев на себя шапку-невидимку, он только и ждет момента, когда кто-нибудь потеряет бдительность.
Вот так, в состоянии вечно взведенных нервов, прошли еще недели две, после чего бдительность и в самом деле стала несколько расхолаживаться. Отсутствие каких-либо экстраординарных событий или паранормальных явлений тому причина. Более не происходило ни покушений, ни глупой пропажи глупых вещей, ни эзотеричного свечения на кладбище и, как следствие, здравый рассудок и ощущение реальности потихоньку возвращались.
Однажды Кьюнг заглянул в каюту Айранта и увидел того утопающего в кресле с гримасой неестественной для него задумчивости.
– Чем занимаешься?
– Сочиняю поэму.
Достойный ответ достойного словоплета, но уж очень неудачная шутка: у капитана поначалу не возникло и мысли, что Айрант говорит всерьез. Он вообще хоть когда-нибудь хоть что-нибудь произносил всерьез?
– Дифирамбы в честь усопших? Каким стилем пишите? Ямб? Хорей? Дактиль?
– Херактель!.. Я на самом деле сочиняю поэму. На меня снизошло творческое вдохновение. Свыше, между прочим, а не откуда-нибудь!
В голосе бортмеха проскальзывала легкая обида, как бывало частенько с Фастером, когда цинично затрагивали его религиозные чувства. Кьюнг плюхнулся в кресло и, взором цепляя противоположный взор, пытался заглянуть в глубину его глаз, чтобы, наверное, проникнуть в душу. Он не помнил, да и не знал, чтобы его бортмеханик, всю жизнь провозившийся с ключами и гайками, любивший изредка от безделья поломать себе голову над интегральными уравнениями, был еще и специалистом высших духовных сфер. Стихи — ну надо же!
– Ты… пишешь… стихи?! Честное слово, завтра на Флинтронне взойдет солнце и выпадет моча в виде осадков! Ну давай, засветись, коль уж поэтом стал! Я весь во внимании…
– Понимаешь… моя поэма несколько пессимистична. В ней, словно в зеркале, отражено разочарование в людях, и вообще — в жизни…
– Давай-давай, не стесняйся! На то она и жизнь, чтобы в ней постоянно разочаровываться.
Айрант многообещающе кашлянул, кажется — немного засмущался, набрал в грудь воздуха и с четко выраженной интонацией начал читать:
– Мир тошнит меня до рвоты,
В нем — скоты и идиоты.
Ну житуха, твою мать!
Дайте место порыгать…
Наступившая тишина была особенно торжественной — лирической, наверное. Айрант уперся взглядом в своего командира, но тот даже не улыбнулся. Лишь вздохнул, затем посмотрел на меняющиеся цифры бортовых часов, где маленькие двузначные числа постоянно меняли свои значения, даже не ведая, что этим самым двигают время во Вселенной.
– Поэма закончена?
– Да. Но если меня посетит вдохновение, я сочиню еще одну. А потом еще и еще…
– С тобой хотя бы в течение пяти минут можно поговорить серьезно?
– Можно, если как следует приподнатужиться. Кстати, я еще и сказки сочинять умею! Вот одно из моих последних творений под названием «Ялбе», там в некой сказочной стране прекрасный юноша Йух и целомудренная девушка Адзип нежно любили друг друга.
– Какие еще, к сволочам, сказки?! — Кьюнг вскочил и от злости пнул ни в чем неповинное кресло. — Повторяю: я пришел поговорить о серьезных вещах! Или тебе плевать, у кого из нас в глотке окажется следующий нож?!
– Чего ты так завелся? Я к твоим услугам. Говори, чего надо.
Капитан впервые заглянул внутрь себя и в ворох накопившихся там вопросов, и вдруг понял, что пришел он сюда не за поиском ответов, а… сам уже не помнил, для чего. Может, просто хотел разделить с остальными слабую тлеющую надежду…
– Последнее время вроде все спокойно. Даже чересчур спокойно, что возникает немного диковатое ощущение, будто ничего и не было… Как ты думаешь, может наш неуловимый убийца понял, что мы вооружены и убрался восвояси?
– Лучшей версией будет, если он подох.
– Еще одна мысль: если «Астория» оставила его здесь одного, разумно ли предположить, что она за ним вернется? Не могли же они просто так обречь его на голодную смерть? Может, он отбывает какое-то наказание?
Айрант взял со стола маленькую безделушку (какой-то фетиш: амулет или талисман?) и принялся вертеть ее в руках — скорее всего неосознанно, просто надо было чем-то занять пустующие руки, пока шла напряженная работа мозга. Уже давненько его начала терзать одна довольно банальная идея, еще никому не высказанная, и теперь, кажется, наступило время вынести ее на всеобщее обсуждение.
– Ты знал членов этого экипажа? — спросил он.
– Всех до единого. И все — нормальные жизнерадостные, вполне здоровые люди.
– Я знал только двоих, но и о них могу сказать то же самое. — Талисман, как акробат, продолжал вращаться между его пальцами, и капитан наконец разглядел, что это был фарфоровый белый медведь с обломанными ушами. — А теперь… теперь попытайся изобразить умную физиономию и выслушай, что я тебе скажу: все больше и больше у меня складывается подозрение, что никакого убийцы никогда не было.
– То есть…
– Нож попал к нам случайно. Оди умер от собственного страха. Линд покончил собой.
– А причина?
– Причина, назовем ее ПЕРВОПРИЧИНОЙ, здесь может быть только одна — сумасшествие.
Капитан хотел спросить «чье сумасшествие?», но задал совсем другой вопрос:
– А свечение на могилах? Исчезновение вещей? Кто, по твоему собственному утверждению, читал мой бортовой журнал на кладбище?
– Плюнь на все это. Ничего не было. Осязаемые галлюцинации — первая степень помешательства.
– Когда же наступит вторая степень?
– Когда ты выйдешь на улицу и на небе вместо звезд увидишь большую фигу, направленную прямо на тебя.
– Если ты еще шутишь, значит, у тебя крепкие нервы.
– Не жалуюсь.
Капитан удалился — тихо, бесшумно, не сказав больше ни единого слова и делая свое явление похожим на мистическое наваждение. Он направился к каюте Фастера. А тот только что поднялся с колен и еще продолжал по инерции перебирать четки.
– Я тебе не помешал?
– Нет, заходи.
Кьюнг обнаружил себя в обществе духовных учителей, их абсолютно живые пронзительные взоры, как с икон, смотрящие с портретов не смогла бы почувствовать только самая черствая, закостенелая в атеистическом невежестве душа. Кьюнг, видимо, все же не относился к категории безнадежных безбожников. Почувствовал. И даже — прочувствовал. Несомненно, в этой каюте пребывал совершенно иной дух, явившийся из запредельного мира. Все вокруг было пропитано молитвами и текстами священных книг — дышало святостью и отражало эту святость. Всякий, кто попадал сюда, невольно ощущал перемену в самом себе.
